Кажется Эстер

В архиве я разыскала отчеты австрийских чиновников, рапорты американцев, обнаруживших неизвестный лагерь в лесу, и собрание материалов одного историка из Линца. Спустя 25 лет он сам прошел весь путь того марша, опрашивая всех, кого встречал по дороге: крестьян, священников, взрослых, которые тогда были еще детьми, – он описывает церкви, витки дороги, кладбища. Рассказывает о крестьянах, которые видели этих бредущих мимо умирающих людей, помогать им, даже смотреть на них было запрещено, тогда как раз сажали картошку, и крестьяне украдкой подбрасывали на дорогу съестное или засовывали в щели ограды, евреи были до луковиц особенно охочи, вспоминает одна крестьянка, в руку-то я им не могла сунуть, так я бросала, но один из конвоиров мне сказал, что меня саму может расстрелять, одна из местных девушек донесла на евреев, которые спрятались на кладбище, другая удивлялась, зачем тех, кто уже не в силах идти, не только расстреливали, но и просто забивали, когда кругом такая красота; мужчина, которому приказали на подводе подбирать трупы, называл цифры; женщины и дети и снова женщины и дети, которые на все это смотрели, а одна женщина рассказала, что после прохода колонны на деревьях ни листочка не оставалось; и тут мне вспомнились сливы и молодой конвоир-немец, который рвал сливы для евреев, только дело-то было в апреле, нужно бы знать, не было никаких слив и добрых дел никаких, маленький мальчик пытался нести своего обессилевшего папу, вот только конца у этих рассказов часто нет, всех выстрелов крестьяне не слышали, а я все читала и читала, покуда они не пришли именно туда, где уже был мой дедушка, в Гунзкирхен. Я пыталась представить, как он отнесся к этим новоприбывшим и что происходило после, но мне не удалось, а потом я еще читала переводы с венгерского, нам все-таки досталось хорошее место, дядюшка Геза его отвоевал, покуда не поняла, что и этого уже не могу, мой душевный накопитель был переполнен трупами в лесу, и я просто начала копировать эти машинописные страницы, как известно, для того и нужна вся эта оргтехника, чтобы скомпенсировать нашу неспособность, а вернее, чтобы расширить наши способности, и я копировала как одержимая, словно могу этим копированием продлить, а то и размножить чью-то жизнь, я уже не смотрела на эти листы, там были нарисованные планы, явно предназначенные не для меня, лишь коротко на них глянув, я точно знала, что никогда больше на это не посмотрю, но они мне нужны! – и я нажимала на кнопку, производя таким образом новые килограммы ужасов, однако этот множительный процесс привнес с собой нечто, для чего нам и нужна оргтехника, я нажимала на кнопку, словно могу таким образом кого-то спасти, я копировала все подряд, чувствуя, как с каждым нажатием, чем больше Гунзкирхена я копирую, ширится, раздается вдаль и вглубь мое будущее в виду этого моего ширящегося взгляда, быть может, вовсе даже мне не дозволенного, и я копировала снова и снова, без остановки, пока смутно не почувствовала, что опять спутала ксерокс и серость, которая неумолимой мглой все плотнее ложилась и на эти страницы и погружала в небытие чаемое мною спасение техникой.

О чем я думала: