Кажется Эстер

когда венгерские евреи пришли в Гунзкирхен, мой дедушка уже был там, – как мужчины-неевреи встретили еврейских узников, как они с ними обошлись?

что выжили худшие

чего я только не делаю, чтобы понять эти 42 дня в Гунзкирхене и 37 лет его жизни на родине, пусть даже ради одной-единственной строчки

я хочу домой

ему было ровно столько же, сколько мне сейчас

опять я потеряла его из виду

если мир и вправду устроен так, жить не имеет смысла, и эта мысль не означает слабость

ребенок на руках у матери

что в лагере почти не было воды, и если мой дедушка выжил, это означает, что кому-то пришлось умереть вместо него, но это я уже говорила

о слове «лагерник», которое встречается в документах, 8 лагерников, лагерником больше, лагерником меньше

двое престарелых ветеранов-американцев, которые встречаются в США где-то в глубинке, может в Техасе, и говорят о Гунзкирхене, о том, как их подразделение случайно наткнулось в лесу на тысячи голодающих и как потом эти голодающие умирали, уже получив еду от своих спасителей

как в Гунзкирхен приезжает израильская семья, обнаружившая дневник своего умершего отца, который выжил в Маутхаузене, Гузене, Гунзкирхене, 17-летний юноша из Будапешта, он выжил, потому что как одержимый все считал – ступеньки, деревья, людей, патрульных. Детям своим он ничего не рассказал, и вот теперь они, четверо братьев и сестер, сидят в Гунзкирхенском лесу, чтобы отыскать здесь своего другого, совсем незнакомого им отца. Один из них снимает о происходящем фильм, который он назвал «Six Million and One»[55], словно силой его подсчетов из неумолимой монолитности числа удалось выделить, создать отдельного человека, и из six million получилось six million one

что можно увидеть или совершить нечто, и это потом уже навсегда

не знаю, откуда у меня возникла эта убежденность, но именно там, в маленьком этом лагере, после всего, что уже произошло, случилось еще нечто такое, что исключило для моего дедушки возвращение домой, так что он, вернувшись в Киев, не смог жить со своей семьей, со своими дочерьми, со своей женой Розой, чьи мать и сестра лежат в Бабьем Яру, а это навсегда делает тебя евреем, я только знаю, что помеха его возвращению как-то связана с маршем смерти венгерских евреев

может, в этой толпе женщин и детей мой дедушка увидел кого-то, похожего на его близких

что уверенность кроется в сомнении

Бенно, 17-летний брат моей новообретенной родственницы Миры Киммельман, заключенный № 133856 в Маутхаузене, в марте 1945-го в одном из многочисленных маршей из Маутхаузена куда-то еще был застрелен, потому что не мог идти дальше, по свидетельству очевидца

что родственники встречаются на таких вот путях-дорогах, а родственники здесь все

о марше смерти на Google Map

Иван Мячин, его я пока даже не упоминала, еще один 17-летний. Это единственный, о ком вспоминал мой дедушка: Иван работал на лагерной кухне и, узнав, что у Василия две дочери, старался приносить ему объедки, он считал, что Василию нужнее выжить, чем другим, бездетным, и Вася выжил, как он думал, благодаря Ивану, но, может, просто хотел кому-то быть благодарным за свое выживание, иначе останется лишь вина, вот только, в каком именно лагере они повстречались, мы не знаем, в маутхаузенских списках никакого Ивана Мячина нет

в Советском Союзе после войны женщин было на десять миллионов больше, чем мужчин, или на двадцать

мой дедушка Василий все-таки вернулся домой, но совсем ненадолго. Все его ждали, моя бабушка Роза, несмотря на войну, эвакуацию, смерть близких, сумела сберечь его любимое кожаное пальто. А когда Василий оказался дома, они стали ссориться, может, и не беспрестанно, но часто. Сперва исчезло пальто, а потом ушел навсегда и Василий.