Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Весьма вероятно, немалую роль в этом сыграли годы учения в Благородном пансионе. Отец Николая наверняка мечтал об этом заведении для своих сыновей. В первые годы после освобождения он должен был часто видеть воспитанников пансиона в церкви Успения на Вражке: пансион и Нилово подворье, где квартировали тогда Сунгуровы, относились к одному приходу. Можно представить себе недавнего вольноотпущенника в купеческом платье, который, глядя на «благородных» юнцов, наверное, давал себе слово, что коли уж не он, так дети его будут там учиться! Но кем мог себя чувствовать его сын в заведении, созданном специально для того, чтобы оградить дворянских отпрысков от общения с низшими сословиями? Разумеется, чужаком. Атмосфера «домашности» и «дружественности», культивировавшаяся директором пансиона А. А.

Прокоповичем-Антонским, имела мало общего с демократизмом: здесь задавали тон знакомые семьями дети старомосковских аристократов732. По уровню своего развития и интересов Сунгуров не мог с ними тягаться. По-французски говорить его научили, но вряд ли ему было по силам поощрявшееся в пансионе увлечение словесностью, в том числе греческой и латинской, или немецкой философией. Двери Собрания воспитанников Благородного пансиона или Общества любителей словесности были для таких, как он, закрыты в буквальном смысле слова. Заседания этих обществ, отмеченных влиянием масонства, происходили «при затворенных дверях», и участникам предписывалось «хранить тайну обо всем, что происходит в собраниях»733. Вот, кстати, еще один мотив, который позднее мог побуждать Николая проникнуть в какое-либо тайное общество.

У него не было среды своих. Пожалуй, своими были для Николая только члены его собственной семьи — жена и дети. Отношения с Матреной были, судя по всему, по-настоящему близкими. По свидетельству Гурова, когда она тяжело и опасно заболела, они с Сунгуровым дежурили возле нее ночами. Когда муж находился под следствием, Матрена приезжала к нему почти каждый день. А в тех прошениях, которые Сунгуров подавал, прося разрешения выйти на поруки, чтобы наладить финансовые дела семьи, сквозит настоящая боль за жену и детей, которые «доведены до крайнего разорения, нищеты и отчаяния». Он жаловался на обращение с женой пристава Яузской части, где теперь квартировала его семья: «…притесняя ее и обращаясь с ней весьма дерзко, он причиняет ей еще личные оскорбления, упрекая ее простым ее рождением, — за что он должен дать ответ не только пред лицом Всемогущего, но и пред лицом Закона» (С, ч. 3, л. 309–310). Это — о Матрене, но отчасти, наверное, и о себе.

Не зная среды своих. Николай соответственно не был обременен и какой-либо корпоративной этикой. Похоже, что он был начисто лишен дворянских «предрассудков», в том числе представления о чести. Незаметно, чтобы он испытывал угрызения совести по поводу своих действий как провокатора и доносчика, в отличие, кстати, от Гурова, который сказал следователям, что «плачет не о себе, но о жертвах, пустословием его вовлеченных и проклинающих его и Сунгурова»734 (С, ч. 3, л. 422). Сунгуров же именем «доносителя» скорее гордился. Уже находясь под следствием, он все еще проявлял озабоченность, говоря о неуспехе своего предприятия: «Для точного открытия общества нужно или преданного правительству доносителя или же захватить переписку, которая должна быть теперь прекращена, по сделанному впечатлению и шуму настоящим сим делом». Донос на польских офицеров Сунгуров себе в заслугу не ставил, считая это «делом посторонним». Цель его была «гораздо выше». Обнаружив настоящее общество, он «намерен был тогда повергнуть лично свое доношение к стопам Его Императорского Величества» (С, ч. 3, л. 388, 393).

После того как он был вторично судим — за побег и намерение лишить себя жизни, он пытался пользоваться доносами в надежде облегчить свою участь: неоднократно просил о встрече с Голицыным, обещая сообщить ему нечто важное, сделал ему донос о беспорядках в московском тюремном замке73 5, затем объявил о желании открыть некую «тайну» Сенату.

Возможно, он руководствовался живучим старинным представлением о праве объявлять за собой «слово и дело государево». Извет психологически имел мало общего с новейшим доносом736. Изветов не скрывали, они воспринимались как публично-правовая обязанность подданного. С другой стороны, «тюремные сидельцы» прибегали к произнесению «слова», даже ложного, «затейного», как к предлогу для личного обращения к государю. И то и другое вполне вписывается в поведение Сунгурова.