Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Приказ Трепова о наказании Боголюбова можно рассматривать как незаконное нападение на личность Боголюбова, которое не могло быть пресечено общественной властью, что как будто дозволяло необходимую оборону. Действительно, могла ли Засулич искать защиты от произошедшего нападения в суде? Нет. Известно ли ей было о том, что общественная власть вступилась за права Боголюбова в какой-либо форме? Нет. Таким образом, сам факт безнаказанности Трепова мог рассматриваться если не как незаконное действие, то как незаконное «положение», угрожающее обществу. Безнаказанность Трепова ставила его в положение потенциально нападающего, положение, при котором «если его не предупредить, то он нарушит право», что как будто санкционировало необходимую оборону в виде предупреждения дальнейших незаконных действий.

Этот теоретический сценарий, несмотря на его уязвимость, косвенно использовала защита. Адвокат Александров развивал ключевые слова Засулич на суде:

Тогда, не видя никаких других средств к этому делу (произволу в отношении Боголюбова. – Т. Б.), я решилась, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью, я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие [Процесс 1906: 48].

Целью защиты было показать, что Засулич не вершила самосуд, она защищалась от произвола. Засулич – не судья, а жертва общества: покалеченная женщина-ребенок. Она взяла в руки оружие, чтобы обличить законный порядок, допускавший произвол и его безнаказанность. Здесь Александров противопоставляет остро переживаемую Засулич несправедливость наказания Боголюбова «законному» порядку: «Законник подвел бы приличную статью закона, прямо оправдывающую случай с Боголюбовым: у нас ли не найти статьи закона, коли нам нужно ее найти» [Процесс 1906: 83–84].

Приведенные слова защитника ставят под сомнение саму идею законности, утверждая, что закон – это бездушный и несправедливый инструмент, который искалечил жизнь самой Засулич после ее злосчастного знакомства с известным революционером Нечаевым. В своей речи адвокат подробно и ярко рассказывает о ее скитаниях, связанных с делом Нечаева, по которому она не была осуждена, но провела два года в тюрьме (1869–1871).

После заключения Засулич в Петропавловской крепости ее дело не было передано в суд и было прекращено. Но на свободе она была недолго – ее поместили в пересыльную тюрьму «по предписанию начальства». Мать и сестра ожидали, что ее скоро освободят, и приносили ей в тюрьму «конфеты и книжки». Двадцатилетняя Засулич предстает в виде обиженного ребенка. Александров развивает этот образ дальше, рассказывая о том, как в легкой одежде ее выслали по этапу. Она просила отложить поездку, чтобы родные принесли ей теплые вещи. Но в этом ей было отказано – «нельзя по закону». Жандарм, сопровождавший ее, «снял свою шинель и одел барышню» [Процесс 1906: 71–72]. Человеколюбие на секунду восторжествовало над бездушным законом.

В итоге Александров доводит противопоставление самосуда Засулич законному суду до крайности: она оказывается страстной поборницей законности. Для большей убедительности он облекает этот тезис в форму мысли Засулич:

Когда я совершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия в лице своих представителей будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его, по важности случая, в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, где атрибутом правительства служит кнут [Процесс 1906: 88].

Здесь следует обратить внимание на призыв адвоката соотнести преступление Засулич с преступлением Трепова, которое является позором для государства и косвенно для общества, терпящего произвол. Эту мысль повторял в воспоминаниях Кони, отвечая на нападки в пристрастности его позиции на процессе. Он писал, что хотел дать присяжным возможность вынести справедливое решение, соотнеся оба преступления: