Хамам «Балкания»

Как ни крути, он все время завидовал тому, что Синан строит. С тех пор как тот перестал участвовать в походах как военный строитель, его просто завалили заказами, исходившими от высших чинов империи и от самого султана. Синану больше не надо было разрушать. Баица мог и про себя сказать, что участвует в строительстве империи, но ему не хотелось быть настолько наивным. Он знал, сколько крови ему еще придется пролить (раз уж он стал такой важной персоной), потому что по сути своей он был воином. А что есть главное дело для воина – тоже известно. Ему в любую минуту надо быть готовым убивать или быть убитым. И от этого его никто не мог уберечь. Но он рассчитывал на лучшее: если в один прекрасный день ему повезет, он не станет делать этого лично, ему достаточно будет приказать другим, чтобы те от его имени сделали это. Пока что ему в этом плане везло: на протяжении многих лет учебы он часто бывал на поле боя в рядах янычар, сражавшихся на важнейших направлениях, но при этом должен был выполнять приказ падишаха – не убивать самому, потому что это угрожало бы его жизни. А ее уже тогда ценили весьма высоко. Он должен был научиться убивать самыми разными способами, но только для того, чтобы эти знания использовать для обучения тех, кому и предстояло делать это. Его готовили для того, чтобы он командовал убийцами. Это спасало его от личного, «излишнего» участия в смертоубийствах. И это утешало.

Он ужаснулся сам себе. Все предлагаемое ему выглядело ужасно. Он и думать не смел, что все это является отражением его желаний.

Если он убивал и завоевывал для султана, то Иосиф, будучи Юсуфом, прославлял эти победы созиданием. А Баица все еще должен был доказывать, что он Мехмед. По всем счетам Синан заслуженно опережал его. Так что Баице приходилось притворяться мальчишкой, которого, как и всякого молодого человека, ожидает светлое и многообещающее будущее.

Глава Ц

Незадача культурологического наследия состоит в том, что оно всегда по определению делит людей на два лагеря: на тех, кто видит в нем сохранение своего национального самоопределения, и на тех, кто видит в этом наследии опасность. Следовательно, извечное за и против. Тем самым всякое занятие, даже чисто художественными вопросами внутри этой темы, подвержено политическому злоупотреблению. Именно об этом и рассказал мне Стивелл, когда мы встретились в одной корчме в Ренне. У него эта проблема переросла в страх. На пике карьеры, как это определили бы биографы, когда, скажем, только один его альбом, записанный в 1972 году на концерте в парижской «Олимпии», был продан в количестве двух миллионов экземпляров, он испугался ответственности, которую попытались на него возложить. Влияние, которым он благодаря своей музыке пользовался в Бретани, Ирландии, Уэльсе, Шотландии, Корнуэлле, Мэне и, дай бог памяти, в других местах Европы и на других континентах (Австралия, Новая Зеландия, США, Латинская Америка), испугало Стивелла, потому как он понял: многие слушатели ошибочно понимают его стремления оживить древние и угасшие культуры. Они переносят их на политику. Начали возникать разнообразные общества, объединения и группы с крайне сомнительными целями, злоупотребляющие его текстами, интервью и им самим как явлением. Их голоса все чаще звучали в обществе, становясь все более агрессивными. Стивелл начал всерьез думать, что в этом виновен он, но причин тому не находил. Любить что-то, понимать и делиться этим с другими вовсе не означает автоматически включаться в политику. Поняв, что его дело у других, что оно, став их делом, ушло из-под контроля, он решил уйти из общественной жизни. Он продолжал творить в тишине, но предпочел нигде не появляться. Он исчез.

Во время беседы со Стивеллом той зимой 1991/92 года в потаенном бревенчатом доме, защищенном от западной цивилизации, в самом сердце «восставшей» Бретани, у меня возникло шизоидное ощущение собственной двойственности, потому что в это же самое время моя страна распадалась, а ее жители убивали друг друга. Я, пребывая в мрачном настроении, пытался своим друзьям, в том числе и Стивеллу, спокойно объяснить, что я боюсь всякого национализма, в том числе и бретонского, уши которого торчали из всех уголков страны франков. Может, бретонцы никогда бы не взялись за оружие в желании достичь своих целей, как это сделали народы Югославии, но эта опасность существовала, и националисты грозились объединиться во всеобщее движение. Одно такое уже существовало, и оно получило идеальную возможность поднять голову.

После ухода в тень Стивелла его место попытались занять другие. С политических позиций. Все-таки история нового единения кельтских народов и культур богата. Идея панкельтизма в Новое время возникла в XIX веке и стала принимать самые разные формы организации, такие, например, как Кельтский конгресс, Кельтская уния, Кельтская лига и другие. Некоторые видели единство только в языке и культуре, но другие считали своей политической целью создание единого государства. Считают и сейчас.