Хардкор

А про начало девяностых как-то особо говорить-то и нечего. Вся эта финансовая подпитка сделала из пареньков недореализовавшихся мутантов. Я помню, как стали появляться группы как бы под тусовку, но на них особо никто не ходил. Они канали только на совместных фестивалях, где выступали тусовочные группы. Появился барьер между зрителями и исполнителями. Помню, в 89-м году концерт «Звуков My», когда Петя вышел на сцену и сказал, что это их последний концерт, а потом очень невнятно выступал в парке у Стаса Намина на рубеже девяностых. Началось настоящее фуфло, группы уходили из Рок-лаборатории, и я вообще завязал с музыкой.

Комсомольцы от шоу-бизнеса переключились на другую публику, а остальные стали затачивать тусовки под свои изделия. Тот же Паук набирал в свой балаган людей ниже своего уровня, чтобы на их фоне достойно выглядеть. Появились новые лейблы, новые люди. Вот так и получилось, что обиженные стали играть для несчастных. Какой там, рок-энд-ролл! Это не музыканты, а люди-вагоны. Куда прицепят, туда и едут. А эти сраные сто долларов за концерт – это же опускалово. Хотя, возможно, вполне приемлемая цена за то, что продавалось под маркой творчества.

Парадоксально, что большинство людей из музыкальной и тусовочной среды середины восьмидесятых, к которым я относился, возможно, пренебрежительно, оказались в итоге нормальными людьми. Дело не в поколении, а во внутренней цельности. Все же начало девяностых – это время, когда у людей проявлялась их сущность, которую они прятали за личинами. А у меня так получилось, что когда я засел в подвале делать гитары, ко мне собирались и приезжали всё те же люди, с которыми я когда-то тусовался или играл. Я ушел в работу, и это меня спасло от неконтролируемого выплеска адреналина. Была депрессия, но работа спасала. По большому счету, я пришел к тому, с чего начиналась моя юность, и продолжил это занятие.

Володя Залевский участвовал тоже в этом процессе. И круг общения сложился всё тот же: музыканты и лабухи. Я делал гитары, для себя и друзей, оставив название «Рукастый перец», но уже международный.

С музыкой эксперименты, конечно, продолжаются, но в последнее время я все чаще обращаюсь к творчеству Чайковского и Мусоргского. А еще заново открыл для себя песни в исполнении казачьих хоров. Есть в этом пении все то, отчего враги бежали, заслышав их издалека. Каким-то я почвенником стал за годы размышлений в результате анализа той ситуации, которая складывается в этой стране и в этом городе в частности. Мне почему-то кажется, что все это кончится одной большой и беспощадной резней. Потому что по-другому никак. Все очищения от этой гнили возможны только в экстремальных, почти военных обстоятельствах. Чем больше разобщения, тем болезненнее будет обратный процесс. Была б моя воля, я бы всем музыкантам и эстрадным исполнителям раздал бы по кайлу, и мы тогда действительно выяснили, кто и на что способен, а так всё это – нытье и закатывания глаз…

Этим и отличались, наверное, восьмидесятые от последующих лет: общностью, цельностью и упертостью.

Дима Мертвый

Фото 9. Дима Мертвый, 1986-88 годы. Фото из архива автора М. Б. Ну и как ощущения, спустя двадцать лет?

Д. М. Двадцать?

М. Б. Да, как ни странно. Есть какое-то общее определение тому, что сложилось? Любое определение, какое в голову взбредет…

Д. М. Да вот любое и не взбредет… Всего хватало. Да и вспоминается как-то по частям, пластами.

М. Б. Ну, судя по тому, что помню я, ваши тусовки не стали жертвой тлетворного влияния Запада? Или как-то по частям, пластами? Я имею в виду самобытность и местные особенности.

Д. М. Да, конечно, это так: «панк» везде одинаков, как подростковое отрицание. А с другой стороны, привязан к местности. По-другому и не могло сложиться. Но каким бы ни был подход к отрывам и отдыху, у нас всё равно основа коммуникации на музыке была завязана. И музыке зарубежной, пока своя какая-то не появилась. Были, конечно, попытки и раньше, но назвать это панком вряд ли можно. Это просто другое звучание, хотя играть, конечно, никто тогда не умел. Как и за рубежом. Но было желание и мифология, которая воспитывались на легендах британского панковского бунта. Это практически единственное, что докатилось через «железный занавес» и обросло слухами.

М. Б. У вас, вроде, всех, кто был близок к стилистике, всё равно «битничками» называли. Да и слушали вы все подряд.

Д. М. Не, узкий такой стилевой стержень уже появился и держался достаточно долго. Пока в начале девяностых интересной музыки и информации не стало на порядок больше. И предпочтений визуальных гораздо шире. Всё развивалось почти эволюционно, хотя со стороны можно было рассматривать как деградацию.