Хардкор

М. Б. Смотря какую деградацию, в смысле – чего. Если говорить об образе советского человека и мещанстве, то он как-то деградировал сам собой и без маргинальных движений. У меня когда-то была даже теория, что почти все досоветские жители крупных городов вымерли и их заместили беглые кулаки и маргиналы, которые изо всех сил старались соответствовать каким-то образам. И самым удачным оказался панковский. Но в Ленинграде все-таки культурный флёр над всем висел и вольнее на порядок было. Вы-то, как анархисты, по «позорным спискам» проходили?

Д. М. У нас никогда не было какой-либо политической платформы. Да и откуда она могла взяться? Книжек заумных не читали, со всем хотели сталкиваться сами и до всего своим умом доходить. Или не умом. Мог, конечно, кто-то ради выпендрёжа что-то где-то вычитать и перед интеллигенцией блеснуть, – но опять же ради стеба и резона. Всё, наоборот, упрощалось до максимума и карикатурилось. Из этого противопоставления произрастало многое, всем хотелось какого-то действия. И когда приходило понимание, что это не только подходит, но и раздражает окружающих, то как-то всё обрастало смыслом само собой. Но какой-то там системы, типа «мы – анархисты, мы сегодня делаем так, и цели у нас как у пионерской организации»… Такого не было.

М. Б. Ну, мне наездами приходилось встречать разное у вас, были какие-то именно анархисты, которые, уж не знаю, по моде или от начитанности, все-таки какие-то планы составляли. Что они при этом курили и поедали, истории, до нас докатившиеся, умалчивают. К тому же я застал и философские почти прения у более возрастной группы маргиналов, где хороводил Панов. Там дискутировался вопрос о том, каким может быть панк. И дискуссия выводила два их вида: панк по жизни, который просто попал в маргиналии, и панк-профессионал. Который может такой же панк-стиль музыкально озвучивать, что, по большому счету, творили те же самые битники. Которые особого стиля не держали, но чувствовали себя в любых жизненных ситуациях достаточно подготовленными. Просто не заморачивались на ерунду и комплексы.

Д. М. Вполне возможно, что и были. Мы были младше, но тоже на многое не заморачивались. К тому же в какой-то момент, в середине восьмидесятых, неформалов стало достаточно много. И очень разных. Все чего-то выдумывали, что-то слушали; но их, помимо времяпрепровождения, объединял, как бы громко это ни звучало, социальный протест. Против совковой серости и зашуганности, уркаганов и гопоты. Вроде бы всё уже настолько очевидно прогнило, и цинизм проник во все дыры, но люди продолжали зашуганно двигать конечностями и все делали вид, что всё хорошо, что всё куда-то там идет. А подростки просто начали забивать на ситуацию. К тому же перспективы у многих были и так достаточно ограничены, а тут еще глупость за глупостью пошла. Началось с того, что стали вешать ярлыки, как будто бы заинтересовались и чего-то поняли. А понимать-то особо нечего было. Более пожилые бездельники, которые выпадали из общества, уже как-то прижились и пристроились, а молодым хотелось приключений и ярких моментов в жизни. Возможно, брутальных, с элементами саморазрушения. Но как-то поначалу никто себя по каким-то полочкам не раскладывал. Просто дурачились и карикатурили ситуацию. Это делали и гопники, и неформалы, и, возможно, те же самые комсомольцы, только втихую, заперевшись в своих «красных уголках». Просто одним было что-то можно, а другим почему-то нет. Хотя даже в панк-среде уже были свои компании.

М. Б. Меня в свое время поразила вальяжная атмосфера, по сравнению с Москвой, и немеренное количество градаций маргиналов. Такие небольшие разнородные стайки. Как будто советский «Титаник» уже пошел носом ко дну в Москве, а корма вылезла над водой в Питере. И стало видно всё, что налипло к его дну. Ну, и позывные интересные появились, из прилагательных. У нас всё пробивалось через силу, и уличный цирк вызревал стоически. А в Ленинграде, куда все являлись попросту на выходные, весь этот цирк во всей красе присутствовал уже в середине восьмидесятых.