Химеры

Постоянно быть начеку. Протягивая руку, например, к женщине – например, чтобы погладить ее по голове, – помнить, что там находится записывающее устройство.

Писатели с манией величия – помнят (и то, бывает, попадаются). Но у Довлатова, как сказано, не было этой мании. Не было, насколько я понимаю, даже виллы. И всем, кого он имел несчастье обидеть, доступна теперь сомнительная радость справедливости.

Сентябрь 2007

Сегодня в три пополудни случится событие культурной жизни. На стене одного дома на улице Рубинштейна окажется мемориальная доска. Тут жил Сергей Довлатов. И ему исполнилось бы в аккурат 66.

И, во-первых, как жаль, что не исполнилось. Правда, в этом случае не было бы и доски, – ну и пусть. Навесили бы ее потом – скажем, в середине века. А зато – минуя житейские сантименты – зато не было бы так совестно за литературу.

Которая, мы же видим, ходит по историческому отрезку на цыпочках, всей фигурой выражая: только не обращайте на меня внимания, кушайте, кушайте, а я пристроюсь где-нибудь в уголку.

Довлатов, мне кажется, не позволил бы себе поглупеть ни от старости, ни от славы. Измена уму была для него невозможна.

Хотя ум буквально изводил его: без конца придирался и дразнил, и был недоволен каждой написанной строчкой, не говоря уже обо всем остальном.

Не давал вздохнуть спокойно и решить раз навсегда: я писатель настоящий и притом хороший.

Поэтому Довлатов себя все время переписывал. Стараясь угодить уму: чтобы, значит, ему в тексте жилось удобней. И – по крайней мере, в некоторых вещах – добился странного и очень редкого эффекта: они выигрывают от перечитывания.

И это во-вторых: что все получилось по справедливости: живая слава и – довеском – доска на фасаде Рубинштейна, 23.

Он писал про то, что жизнь – цирк, а люди все – клоуны. Поскольку жил в такое время и в такой стране, где эта метафора – или, если хотите, гипербола – полностью осуществилась. Воплотилась. Реализовалась. В системе маразма и нищеты, непоколебимо прочной ввиду их абсолютного равновесия. Где при малейшей попытке добиться чего-нибудь теряешь больше, чем приобретаешь. И не имеет смысла так называемый труд. Постыдно ничтожен ассортимент призов так называемой судьбы. Смертельно опасна любая так называемая правда. И вообще – быть не дураком нестерпимо: все время тошнит. А когда социализм доходит до такой зрелости, единственное средство – алкоголь.

Погружающий в безумие с остроумием пополам.

Видите ли, существование состоит из поступков и слов. Но в силу данного общественного строя перед каждым обнажилась тщетность поступков. Соответственно, в речевой деятельности возобладал и господствовал вздор. И люди различались главным образом по интонации: произносят ли они вздор серьезно – или же насмехаясь над собой. Или просто в пьяном бреду.

Три сорта вздора – три сорта, три сорта – что в уголовной зоне, что в литературной, с позволения сказать, среде.

Персонажи несут вздор, автор – сортирует. Этот говорит смешно, потому что кретин. А этот говорит смешно, потому что циник. А этот – потому что он в белой горячке.

Во всех случаях содержание высказывания стремится к абсурду. Это искусство для искусства, лагерная самодеятельность.

«Законы языкознания к лагерной действительности – неприменимы. Поскольку лагерная речь не является средством общения. Она – не функциональна.

Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование. И вообще, он является целью, а не средством…»

Биография Довлатова словно нарочно сложилась так, чтобы открыть ему глаза на роковое сходство двух зон. На смысловую пустоту по обеим сторонам запретки.

Но пустота – она и есть пустота. Медицинский факт, с которым ничего не поделаешь. Всем известный, кроме придурков. Повергающий в отчаяние. Не забавный, сколько ни остри. Уму в пустоте нечего ловить. Ожидая своей очереди кувырнуться на манеж, клоуны потихоньку переговариваются:

«– Мишка, – говорю, – у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми… Что это не ты… И не я… Что это какой-то идиотский спектакль… А ты просто зритель…

– Знаешь, что я тебе скажу, – отозвался Жбанков, – не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать – жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…

– А ты счастливый?

– Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться…

– Что же делать?

– Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя…

– Что же делать?

– Не думать. Водку пить.

Жбанков достал бутылку…»

Это в-третьих: что Сергей Довлатов не просто писатель. А герой трагической легенды. Символ отчаяния от пошлости. Власть которой в чистом виде и называлась советской.

Он увез это отчаяние с собой в Америку и погиб от его метастазов.