Хюбрис, или В тени маяка

На первом этаже по другую сторону «кают-компании» находились еще кладовая и комната Дикаря, но их я оставил на потом и начал взбираться по лестнице к апартаментам хозяина. Одолевая двадцать три ступеньки, я успел перебрать в уме сердечные приступы, разорвавшиеся аппендициты, банальные судороги на расстоянии сотни метров от берега и еще кучу возможностей сдохнуть в этом захолустном раю, вдали от «амбулансов» и больниц. Правда, Дикарь, по-моему, кое-что соображал в медицине, по крайней мере мог оказать первую помощь. Но вот незадача – сам Дикарь либо тоже пропал, либо затаился где-то поблизости, причем второй вариант нравился мне гораздо меньше.

Наверное, пора кое-что прояснить насчет Дикаря, хотя я и сам о нем почти ничего не знаю. Это существо без возраста, несомненно мужского пола, однако я ни разу не замечал каких-либо признаков того, что его интересуют женщины или вообще другие люди. Идеальная кандидатура, чтобы охранять «домик смотрителя» в то время, пока хозяин живет в городе, и быть кем-то вроде разнорабочего, когда хозяин на «маяке».

Где Давид откопал своего «хаузкипера», рассказывать не стану. Их связывает давняя темная история, которая вполне могла бы сойти за очередной скелет в шкафу, но лично я не собираюсь его оттуда вытаскивать. Во всяком случае, когда я впервые появился на «маяке», Дикарь уже был тут. Его лицо, обезображенное длинным шрамом через всю левую сторону, производило отталкивающее впечатление, да он и не стремился нравиться или угождать. Он подолгу бродил по окрестностям, иногда приносил добычу – рыбу или дичь, – которая приятно разнообразила наше меню. Мне неизвестно его настоящее имя. Дикарь – кличка, которой я его наградил, но ни разу не произнес этого слова вслух. Давид называл его Пятницей – опять-таки не в его присутствии, а болтая со мной. В общем, загадочная личность. Не помню, чтобы я разговаривал с ним или слышал его голос. Он всегда молчал, хотя вовсе не был немым. Они с Давидом понимали друг друга с полувзгляда. Вполне допускаю, что, даже оставаясь на «маяке» вдвоем, они не испытывали ни малейшей нужды в словах. Наверное, все необходимое было сказано между ними тридцать лет назад, и теперь уже ничто не казалось Дикарю заслуживающим разговора.

Порой меня посещала мысль, что, поскольку Дикарь живет здесь безвыездно уже много лет, именно он и является истинным «смотрителем». Думаю, Давиду мое предположение пришлось бы не по вкусу.

21

Коридор второго этажа был короче, поскольку упирался в дверь, ведущую на террасу, которая находилась над «кают-компанией». Иногда мы с Давидом засиживались на террасе допоздна, пили вино и трепались о жизни, женщинах, книгах и музыке; при этом небо придвигалось так близко, что после второго стакана вполне могло показаться, будто весь дом беззвучно кренится, медленно сползает со скалы и начинает падать в ошеломительную пропасть, полную плавающих звезд. Пару раз в хорошую погоду я попытался спать на террасе, но для меня это было слишком: вселенная со вспоротым нутром – зрелище, способное отравить душу. Свет вечности чересчур ярок для Илюши, с его смехотворной защитой из чернильных струек, с его черными очками, которые он надевает днем, и с его голой розовой задницей зарвавшейся обезьяны, которую он смело показывает миру ночью…

Я выглянул на террасу. Пластиковый стол, шезлонг, потрескавшаяся плитка на полу. Маленькое деревце цеплялось за полоску нанесенной ветром земли. Не трогать его – это было по-нашему: живи и не мешай жить другим.

Кабинет – святая святых для Давида – я оставил напоследок и сначала открыл дверь его спальни, расположенной напротив. Это была уютная комната с видом на полуостров и восточную часть бухты. Размерами она не отличалась от «моей» – этажи были почему-то спланированы с зеркальной симметричностью, – но чувствовалось, что здесь чаще валялись, спали и занимались любовью. На стене висела хорошая репродукция «сухопутного» зимнего пейзажа Курта Куэрнера: корявое черное дерево на переднем плане, заснеженные синие холмы, рана заката над горизонтом. Постель была застелена пледом, на нем остался отпечаток тела, а на подушке – вмятина от головы.

Уже кое-что. Не Давид Бирнбаум, но хотя бы след его присутствия. И никаких признаков того, что в последнее время здесь побывала женщина. Мне от этого легче не стало. Честное слово, я предпочел бы обнаружить его занимающимся сексом (без разницы – с несовершеннолетней, с монашкой, с овцой или с Пятницей), получить втык за вероломное вторжение и на том успокоиться. Но покой мне только снился, да и то давно.

Наконец я открыл дверь кабинета и окунулся в полосатое солнечное сияние, что щедро лилось сразу через три окна. На всех трех решетки жалюзи находились в положении, дающем минимальную тень. Огромный письменный стол пятидесятых годов прошлого столетия, который когда-то внесли сюда не иначе как в разобранном виде, стоял вплотную к среднему окну, и первое, что бросилось мне в глаза, это Давидов «vaio» в центре стола, слегка приоткрытый и интригующий, как сейф с неизвестным содержимым.