Хижина дяди Тома

Заброшенная дорога вилась то среди унылых, поросших соснами равнин, по которым со свистом гулял ветер, то среди бесконечных болот, где кипарисы, увитые траурными гирляндами черного мха, печально шумели ветвями над зыбучей трясиной, вплотную подступавшей к бревенчатой гати. Под ногами у путников то и дело шныряли ядовитые змеи, гнездившиеся среди гнилых сучьев и пней.

Любой путник загрустит на такой дороге, даже тот, кто едет на добром коне и у кого кошелек набит деньгами. Но какой же дикой и мрачной кажется она рабам, которые, ступая по ней, с каждым шагом удаляются от того, что дорого их сердцу, от тех, кого они поминают в своих молитвах!

Так подумал бы каждый, взглянув на угрюмые черные лица этих людей, поймав тоскливые, но полные бесконечной покорности взгляды, которыми они провожали все, что попадалось им на их скорбном пути.

Впрочем, Саймон, по-видимому, чувствовал себя отлично и время от времени вытаскивал из кармана бутылку и подкреплялся глотком виски.

— Эй, вы! — крикнул он, оглянувшись и увидев печальные лица невольников. — Заводи песню, ребята! Ну!

Негры молча переглянулись, и Саймону пришлось повторить свое «Ну!», сопроводив его на сей раз щелканьем бича.

Том запел методистский гимн.

Сион, моя обитель,
Тебя я славить рад.
Грядет, грядет…

— Еще чего выдумал, образина! — взревел Легри. — К черту эти гимны! Давай что-нибудь повеселев!

Тогда один из негров затянул излюбленную рабами бесхитростную песню:

Енота поймать нелегко, нелегко!
Хай-хай-эй-хо!
Хозяин смеется, а луна высоко.
Хай-хай-эй-хо!
Хай-хай-эй-хо!

Запевала отчеканивал ритм песни, не особенно заботясь о словах, а остальные подтягивали ему хором:

Хай-хай-эй-хо!
Хай-хай-эй-хо!

Пели громко, с напускной веселостью, но никакой самый жалобный вопль не мог бы выразить столько тоски и горя, сколько слышалось в этом разудалом припеве. Плененные, немые в своей горести сердца нашли исход страданию в святилище музыки, обрели в ней язык, вложили в нее молитву господу. Но Саймон не слышал этой молитвы. «Молодцы» его пели громко, «глядели веселей», и больше ему ничего не требовалось.

— Ну, милочка, — сказал Саймон, поворачиваясь к Эммелине и кладя руку ей на плечо, — вот мы скоро и дома.

Когда Легри злобствовал и бранился, Эммелина дрожала от страха, но она согласилась бы терпеть от него побои, лишь бы не слышать этого умильного голоса, не чувствовать на себе этого взгляда и прикосновения этой грубой руки. Она промолчала и только теснее прижалась к соседке, ища у нее защиты, словно у матери.

— Ты серег никогда не носила? — спросил Легри, касаясь заскорузлым пальцем ее маленького уха.

— Нет, хозяин, — чуть слышно проговорила Эммелина, дрожа всем телом и не глядя на него.

— Вот подожди — приедем домой, я тебе такие сережки подарю, если будешь умницей! Не бойся, работать я тебя не заставлю, ты у меня по-барски заживешь.

Выпитое виски настроило Легри на благодушный лад, тем более что путь их приближался к концу: вдали виднелась изгородь его плантации.

Усадьба эта когда-то принадлежала весьма состоятельному и обладавшему к тому же большим вкусом джентльмену, который положил немало труда на ее украшение. Но после его смерти она была продана за долги и досталась Саймону по дешевке, а он думал только об одном — как бы выжать из нее побольше денег. С годами усадьба приняла совершенно запущенный вид, и все старания ее владельца пошли прахом.

Газон перед домом, некогда обсаженный декоративными кустами жасмина и жимолости, зарос сорной травой; часть его, у коновязи, была вытоптана лошадьми. Повсюду валялись дырявые ведра, обглоданные кукурузные початки и прочий мусор. Жасмин и жимолость еще цеплялись кое-где за покосившиеся гипсовые столбики, к которым теперь привязывали лошадей. Большой цветник глушили сорняки, сквозь них еле пробивались одинокие побеги редкостных садовых растений. Стекла в оранжерее были выбиты, а на ее зеленых от плесени полках стояли горшки с высохшими палочками вместо цветов.

Фургон свернул на заглохшую аллею, обсаженную высокими ясенями, которые по-прежнему были покрыты густой листвой и, кажется, единственные здесь не боялись никаких невзгод, словно благородные создания божии, взращенные душевностью и добротой посреди мерзкого тлена и враждебности.

Дом, большой, красивый и, как и большинство помещичьих домов на Юге, двухэтажный, был опоясан широкими верандами, куда выходили двери всех комнат; нижняя веранда покоилась на кирпичных подпорках. Однако он тоже казался нежилым. Часть окон в нем была забита досками, в других не хватало стекол, ставни висели на одной петле — все говорило о полном запустении.

Во дворе повсюду валялись щепки, клочья соломы, рассохшиеся бочки, ящики. Четыре свирепых пса с лаем выскочили откуда-то на стук колес, и, если бы подоспевшие слуги не отогнали их, Тому и его товарищам пришлось бы плохо.