Хижина дяди Тома

Когда Том очнулся, костер уже потух, одежда на нем насквозь промокла от росы, но все сомнения его исчезли, и душу осеняла такая гордость, что теперь ему ничто не было страшно — ни голод, ни холод, ни унижения, ни одиночество, ни тоска. С того часа душа его отторгла от себя надежду на жизнь и возложила все свое упование на вечность. Том поднял глаза к неугасимым, безмолвным звездам — к сонмам ангельским, взирающим с небес на человека, и в тихой ночи с уст его полились торжественные слова гимна, который он пел и раньше, в более счастливые дни, но только теперь почувствовал всю его глубину:

Когда исчезнет наконец
Весь этот мир земной,
Лишь бог, спаситель и творец,
Останется со мной.

Когда прервется на земле

Теченье бытия,
То и в могильной, вечной мгле
Счастливым буду я.

С тех пор как божья благодать

К нам с неба снизошла,
Вовеки будет ей звучать
Великая хвала[15].

Те, кто хорошо знаком с духовной жизнью негритянского населения на Юге, вероятно, подтвердят, что такие случаи среди них не редки. Сколько трогательных, волнующих рассказов об этом приходилось нам слышать из их собственных уст. Как говорят психологи, сила воображения и душевная настроенность бывают подчас настолько сильны, что подчиняют себе все пять чувств человека и вызывают перед ним видимые, осязаемые образы. Кто из нас измерит, на какие высоты духа может вознести смертного воля господня, кто знает пути, какими он приводит отчаявшихся и безутешных к мужеству. Если бедный, всеми забытый раб верит, что Иисус явился ему и говорил с ним, кто станет оспаривать его слова? Ибо не сказано ли: «Послан я исцелять сокрушенных сердцем и проповедовать пленникам освобождение и утешать всех сетующих».

Когда предрассветные сумерки разбудили остальных невольников и они потянулись в поле, в этой жалкой, дрожащей от холода толпе один человек шел твердым шагом, ибо надежнее той земли, по которой он ступал, была его вера во всемогущую вечную любовь. Легри, Легри! Что бы ты теперь ни сделал, все будет тщетно! Смертные муки, унижения, голод только помогут этому человеку стать царем и священником бога всевышнего.

С этого самого дня нерушимый покой вошел в душу обездоленного раба — господь избрал ее своим храмом. Не кровоточило больше сердце, не предавалось оно сожалениям о земных радостях; не тревожили его надежды, мечты, страхи. Воля человеческая, раздавленная, израненная в непосильной борьбе, теперь вознеслась к божественным высотам. Так недолго оставалось душе этой ждать конца жизненного пути, так близко, так ощутимо было вечное блаженство, что самые тяжкие страдания не причиняли ей боли.

Перемену, происшедшую в Томе, заметили все. К нему вернулись его былая бодрость, былое спокойствие, и ничто — ни издевательства, ни побои — не могло поколебать их.

— Что такое сделалось с Томом? — спросил Легри у Сэмбо. — Последнее время ходил как в воду опущенный, а теперь будто его подменили!

— Не знаю, хозяин. Может, бежать задумал?

— Пусть только попробует! — злобно усмехнулся Легри. — Любопытно, как это у него получится, а, Сэмбо?

— Ха-ха-ха! — захохотал надсмотрщик. — Пусть попробует, а мы посмотрим, как он будет вязнуть в болоте, продираться сквозь заросли, улепетывать от собак. Когда ловили Молли, я чуть было со смеху не помер — так и думал, собаки ее в клочья изорвут! У нее ведь до сих пор остались отметины от их зубов.

— Она с ними в могилу ляжет, — сказал Легри. — Но теперь, Сэмбо, гляди в оба, не зевай! Если Том действительно задумал побег, шкуру с него содрать мало!

— Уж будьте спокойны, хозяин, ему не поздоровится! Ха-ха-ха!

Этот разговор происходил в ту минуту, когда Легри садился в седло, собираясь съездить в соседний город.

Вернувшись обратно уже затемно, он свернул к невольничьему поселку — проверить, все ли там в порядке.

Была светлая, лунная ночь. Тени ясеней тонким узором лежали на траве; кругом стояла глубокая, нерушимая тишина. Подъезжая к лачуге, Легри еще издали услышал пение. Это было настолько необычно здесь, что он остановил лошадь и прислушался. Мягкий мужской голос пел:

Сотру я слезы с глаз моих,
Забуду боль и страх,
Когда по воле сил святых
Предстану в небесах.
Пусть враг не пощадит меня,
Я все стерпеть готов.
Я полон веры, сердцем чист
и не боюсь оков.
Обитель господа близка,
В ней место есть для всех.
Душе отныне на века
Не страшен смертный грех[16]

.

«Ага! Вот он как расхрабрился!» — мысленно проговорил Легри и, подъехав к Тому, замахнулся на него плеткой.

— Эй ты, негр! Спать пора, а ты тут гимны распеваешь! Заткни глотку, и марш на место!