Хижина дяди Тома

По такой-то дороге путешествует сейчас и наш сенатор, предаваясь на досуге размышлениям о моральности своего поступка, насколько это возможно при данных обстоятельствах, ибо коляска его то и дело подскакивает на ухабах, утопает в грязи, а ему самому и женщине с ребенком приходится кое-как приспосабливаться к тряске и принимать самые неожиданные позы, когда их швыряет из; стороны в сторону. Вот, кажется, окончательно застряли! Каджо понукает лошадей; несколько тщетных рывков, сенатор теряет последнее терпение… и вдруг коляска становится на все четыре колеса. Потом передние ныряют в новую рытвину, — седоки валятся вперед, шляпа бесцеремонно лезет сенатору на уши, на нос, и ему кажется, что его загасили, точно свечу колпачком. Ребенок плачет. Каджо обращается к лошадям с вдохновенными речами, а они бьют задом, налегают на постромки и кидаются то вправо, то влево под непрестанное щелканье кнута. Еще один толчок— теперь увязают задние колеса. Сенатора, женщину и ребенка швыряет на заднее сиденье. Он задевает локтем ее капор, она попадает обеими ногами в его шляпу, которая почему-то очутилась на полу. Но вот трясину проехали, и лошади останавливаются, тяжело поводя боками. Сенатор отыскивает свой головной убор, женщина поправляет съехавший на затылок капор, успокаивает ребенка, и они мужественно готовятся; к новым испытаниям.

Проходит еще несколько, минут; коляска по-прежнему ныряет по рытвинам и время от времени то заваливается набок, то вздрагивает вся до основания. Наконец седоки начинают поздравлять себя с тем, что дела их не так уж плохи. И вдруг еще один сильный рывок… они поднимаются во весь рост и с необыкновенной быстротой снова опускаются на сиденье; коляска останавливается, снаружи происходит какая-то возня, и Каджо распахивает дверцу:

— Вот беда-то, сэр! Увязли! Просто и не знаю, как мы отсюда выберемся. Придется жерди подкладывать.

Повергнутый в отчаяние, сенатор выходит из экипажа, осторожно нащупывая, куда бы ступить. Одна нога у него немедленно уходит в бездонные глубины; он пытается вытащить ее, теряет равновесие, падает в грязь и, поднявшись с помощью Каджо, являет собой весьма плачевное зрелище.

И только — глубокой ночью забрызганная сверху донизу коляска переезжает вброд реку и останавливается у дверей большой фермы.

Чтобы разбудить ее обитателей, понадобилось немало терпения и настойчивости. Наконец почтенный хозяин открыл им дверь. Это был огромный детина, шести с лишним футов роста, одетый в красную фланелевую рубашку. Взлохмаченная копна светлых волос и многодневная щетина, мягко выражаясь, не очень-то располагали в его пользу. Несколько минут он стоял со свечой в руке и, хмуро насупившись, таращил глаза на наших путешественников. Сенатор долго втолковывал ему, что от него требуется, и, воспользовавшись такой задержкой, мы представим читателю этого человека.

Джон Ван-Тромп был когда-то одним из крупных плантаторов и рабовладельцев в штате Кентукки. Природа наделила его не только гигантским ростом и силой, но и добрым сердцем, и система рабовладельчества, одинаково позорная как для угнетаемых, так и для угнетателей, никогда не была ему по душе. Наконец наступил день, когда сердце Джона сбросило с себя тягостные оковы. Он вынул из стола бумажник, съездил в Огайо, купил участок хорошей, плодородной земли, дал вольную всем своим рабам, усадил их со всем скарбом в повозки и отправил устраиваться на — новом месте, а сам подыскал себе ферму в глуши, вверх по реке, и с чистой совестью поселился там в полном уединении.

— Вы не откажетесь приютить несчастную женщину с ребенком, которая спасается от погони? — без всяких обиняков спросил его сенатор.

— Не откажусь, — твердо ответил честный Джон.

— Так я и думал, — сказал сенатор.

— Пусть только сюда кто-нибудь сунется, мы им окажем достойный прием! Я готов. — Добряк расправил свои могучие плечи. — У меня семеро сыновей, каждый шести футов роста, и они тоже маху не дадут. Передайте этим смельчакам наше почтение и скажите им, что мы готовы принять их в любую минуту. — И, запустив пальцы в свою густую шевелюру, Джон разразился хохотом.

Измученная, еле живая от усталости, Элиза вошла в кухню, держа на руках забывшегося тяжелым сном ребенка. Великан осветил свечкой ее лицо, сочувственно хмыкнул и распахнул дверь в маленькую спальню рядом с кухней. Пройдя туда следом за Элизой, он зажег еще одну свечу, поставил ее на стол и только тогда заговорил:

— Вот что я скажу, милая: бояться тебе нечего, пусть за тобой кто угодно приходит — меня врасплох не застанут! — И он показал на ружья, висевшие над камином. — Не поздоровится тому, кто вздумает здесь самочинствовать, это всем в округе известно! Так что спи спокойно, будто тебя мать в колыбели качает.

— Писаная красавица! — сказал он, оставшись наедине с сенатором.

Тот в двух словах поведал ему историю Элизы.