Ходи прямо, хлопец

— Ну и пусть он катится на все четыре стороны! — крикнул он. — Пусть! Вы и без него проживете. Еще лучше!

— Эта балачка твоя глупая, — сказал бригадир. — У них дите. Кому она с дитем-то нужна?

— Ну и что ж, что дите? — запальчиво возразил Борис. — Да если она захочет, я на ней женюсь. Пожалуйста!

Кто-то громко хмыкнул, кто-то сказал: «Ого!»

Аннушка поморщилась.

— Слыхали, — опять обратилась она к присутствующим, — он на мне женится!

— А что, — хохотнул Семка, — чем не жених: богатый, самостоятельный, батькины портки носит.

Семкины слова прошли мимо сознания Бориса: он еще не успел прийти в себя после удара, нанесенного Аннушкой. Сколько злого пренебрежения было в словах: «Он на мне женится!» Как они были сказаны! Ах, Аннушка, Аннушка, зачем же так?

Борис повернулся, чтобы уйти, но ему преградил дорогу Степан Пащенко.

— Годи, хлопец, — сказал он, — тебе надобно остаться. — Пусть кто другой, если желает, уходит, а ты останься. Вот ты, Егорыч, — обратился он к бригадиру, — сказал, что балачка его глупая. Мы с тобой много годов на земле живем, считай, без малого по три раза столько, сколько он прожил, — Степан Степанович кивнул в сторону Бориса. — По-твоему, может, его балачка и выходит глупой. А по-моему, не выходит.

Пащенко слушали внимательно: уж такой был это человек, что даже бригадир не мог его не слушать. В море мог, а на земле не было у него такой власти.

— Вы тут все помните, — продолжал Степан Степанович, — как мы после войны домой возвернулись, я и Никифор. Как нас топтал всякий, кому совесть дозволяла. За что? За то, что в плену были. Ты, Егорыч, не топтал, тебе совесть не дозволила. Но и слово за нас сказать она тебе тоже не дозволила. И не только тебе. А этот хлопец, — он повернулся к Борису, — не так живет: ему совесть молчать не дозволяет. Мы ж все видим, как тот Генка бабу мордует, и молчим…

— Правильно говоришь, Степан, правильно, — вставила повариха, — хучь бы за девочку подумал ирод этот, а то и ее не жалеет.

— Ты уж скажешь, — махнул на нее рукой бригадир. — Чужая семья — темное дело.

— Не темни, Егорыч, чего уж тут темноту напускать? А тебе вот что скажу, — он тяжелым взглядом уставился на Аннушку. Она стояла у стены, закусив губу и опустив глаза, к ноге ее жалась Клара. — Тебе скажу так: хочет твой Генка сюда ездить — пусть ездит, только тихо. Услышу от него шум — выкину к чертям собачьим вместе с его тарахтелкой!

Пащенко прошел на свое место за столом, сел и сурово глянул на повариху:

— Несла бы чего там ни есть, а то уже черти в кишках на трубе играют.

За стол садились молча. Аннушка ни на кого не глядела. И Борис старался не смотреть в ее сторону. Ему вообще ни на кого не хотелось смотреть.

А за столом тем временем затеплился разговор, кто-то нашел в борще клок газеты, и в адрес Мартыновны посыпались шуточки.

— Хлопцы, что я вам кажу, — серьезно произнес Лукьян Егорович, — ругать ее за это нияк не можно. Женщина повышает над собой уровень, газетки читает, пример с нее надо брать…

За столом хохот. Мартыновна отмахивается:

— Да ну вас — совсем.

«Как они могут смеяться, — думал Борис, — тут все рухнуло, все, все…» Как объяснить это «все, все», он и сам, пожалуй, не знал, но ему было горько и обидно. А за столом смеялись так, что и у него рот, дрогнув, расплылся в улыбке.

Путина кончается. Поступило распоряжение береговым бригадам лов прекратить. Большая часть бригады Лепко уезжает в станицу, остается лишь несколько человек при «научном» хамсаросе.

Борис собирался поехать домой. Теперь он, если и вернется, то к дяде на рыбозавод: в бригаде летом делать нечего. Он и рад, что все так получается, хотя никто из рыбаков не напоминал ему о случившемся. Семка пытался острословить, но успеха не имел и отвязался.

Мартыновна сострадательно смотрела на Бориса то одним, то другим глазом и старалась подкладывать лучшие куски. Это и раздражало и смешило Бориса.

Самое трудное было жить с Аннушкой под одной крышей. Он испытывал к ней неприязнь и в то же время не мог отделаться от прежних чувств.

Один раз приехал Генка. Он был тих и трезв. Втроем — Генка, Клара, Аннушка — гуляли по берегу: благополучная семья. Борис не хотел на них смотреть, но смотрел. Не хотел о них думать, но думал.

В общем, уезжал из бригады Борис с удовольствием.

— Ты извиняй нас, Василич, ежели что не так, — сказал, прощаясь, бригадир.

— Все так! — ответил Борис. — Вы меня извините.

— Ладно, ладно, — усмехнулся Лепко. — Григорию Пантелеевичу наше почтение.

Пащенко молча пожал ему руку.

— Я вам очень благодарен, — сказал Борис.

Каменное лицо Степана Степановича на минуту отмякло.

— Ты им не поддавайся, хлопец, ходи прямо.

Кому «им» — Пащенко не уточнил. Борис не стал спрашивать, сказал, пытаясь тряхнуть пудовую ладонь рыбака:

— Не поддамся.

Мартыновна шмыгнула носом и, глядя одним глазом Борису в переносицу, другим под стреху сарая, высказалась:

— Уж больно ты добрый, спаси тя бог.

— Я неверующий, — улыбнулся Борис.

— Это так говорится, — и повариха поцеловала его в щеку, покраснела и быстро ушла к печке.