Холера в России. Воспоминания очевидца

«В Старой Руссе и других местах повторились здешние сцены и под тем же глупым предлогом», – сообщал император Николай 15 июля фельдмаршалу Паскевичу, занятому в это время тоже „серьезным делом“ – подавлением польского восстания. Таким образом, при первых же известиях Николай уже понимал, что холера только предлог, только повод к возмущению. И ту же мысль, в более подробной и отчетливой форме, выразил в своих записках граф Бенкендорф.

«Несмотря на все перемены, внесенные в военные поселения императором Николаем, семя общего неудовольствия, взращенное между поселянами коренными основами первоначального их образования и стеснительным управлением Аракчеева, еще продолжало в них корениться. Прежние обыватели этих мест, оторванные от покоя и независимости сельского состояния и подчиненные строгой дисциплине и трудам военным, покорялись и той и другим лишь против воли. Введенные в их состав солдаты, скучая однообразием беспрестанной работы и мелочными требованиями, были столь же недовольны своим положением, как и прежние крестьяне. Достаточно было одной искры, чтобы вспыхнуло общее пламя беспокойства. Холера и слухи об отраве послужили к тому лишь предлогом. Военные поселяне, возбуждая друг друга, дали волю давнишней своей ненависти к начальству…»

Если, несмотря на это вполне отчетливое понимание подлинного смысла новгородского возмущения, правительство все-таки настоятельно требовало верить тому, что всему виною холера, то объясняется это тем, конечно, что истина была слишком страшна. «Верноподданные» не должны были знать, что налицо самый настоящий социальный бунт, следствие всей социальной и политической системы, который все равно произошел бы годом раньше или позже, даже не будь никакой холеры. «Верноподданным» необходимо было внушать, что это все пустяки, недоразумения, основанные на невежестве черни.

Но между своими, в тесном кругу, можно было не церемониться. И графу П. А. Толстому, расстреливавшему тогда литовских мятежников, император Николай откровенно сознавался, что, по его убеждению, «бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия быть могут страшные». А граф Строганов, командированный в военные поселения, заключал свое донесение государю от 19 июля следующим выразительным замечанием: «Видимая цель поселян есть – воспользоваться сим неожиданным случаем, чтобы потрясти на долгое время основание столь ненавидимого ими порядка».

«Случай» был, в самом деле, необыкновенно удачный. Независимо от жестокой эпидемии, сама природа, казалось, содействовала возбужденному состоянию поселян. В последних числах декабря 1830 г. подле Новгорода стали появляться необыкновенные северные сияния, длившиеся по несколько часов. Суеверные люди, вспоминая зловещую комету 1811 г., верили, что и эти небесные явления предвещают недоброе. Холодная зима сменилась для поселян тревожным летом. «Сама природа изменилась в то время и показала картину „прогневанных небес“, – вспоминал насмерть перепуганный ротный командир Австрийского полка Заикин: – Везде горели леса, трава на лугах, а местами выгорали целые поля, засеянные хлебом. Густые облака дыма носились в воздухе и затмевали солнце. Выжженная земля громадными пустырями виднелась во все стороны. По ночам воздух наполнялся непроницаемым туманом, от которого утренняя роса была причиною большого падежа скота».

Наряду со всем этим начинала свирепствовать холера. Командование, приученное только к воровству и насилию, перетрусило и совершенно потеряло голову. Меры, принимавшиеся по борьбе с эпидемией, как и в других местах, ни к чему не вели. Растерявшееся начальство только и придумало, что в некоторых округах распорядиться вперед рыть могилы и сколачивать гробы для будущих покойников. Такая предусмотрительность, конечно, не могла произвести особенно выгодного впечатления на поселян.

И насмерть перепуганное офицерство поселенных войск тоже обратилось к духовенству, но не находило поддержки в этом верном помощнике самодержавия. Священнослужители стоили офицеров. В массе своей это были совершенно необразованные, безграмотные люди, притом грешившие непреодолимым пристрастием к крепким напиткам, так что поселянам случалось вытаскивать своих пастырей из канав, с бутылкой в одной руке и с крестом в другой.