Холера в России. Воспоминания очевидца

Поселяне же чувствовали себя брошенными. Восстание выдыхалось из-за отсутствия руководства. Мощное и страшное вначале, оно растекалось мелкими ручьями по периферии, постепенно обмелевая в центре. Когда посланец императора Николая, неудачный усмиритель 14 декабря, генерал-адъютант граф Орлов, наделенный чрезвычайными полномочиями, прибыл в округа военных поселений, мятеж заметно шел на убыль, чем задача его значительно облегчалась. Хитрыми уловками, на манер фортеля полковника Тризны, всевозможным увещеваниями и обещаниями Орлову удалось вывести часть войск и несколько успокоить остальные.

Орлов нисколько не обманывал себя насчет того что успокоение это призрачное, при малейшем толчке могущее прорваться новым взрывом. Поэтому он вначале всего избегал этих толчков, настолько, что когда, например, офицерские вдовы обратились к нему за разрешением перенести тела «убиенных» на кладбище, Орлов отклонил эту просьбу, так как исполнение ее могло быть истолковано поселянами как демонстрация.

Но так или иначе, а некоторое успокоение было достигнуто. Тогда пришла очередь императора Николая выступить на сцену.

«Первый дворянин и помещик в государстве», он повторил свой мелодраматический жест на Сенной площади и внезапно прибыл в военные поселения. Эта поездка, конечно, снова дала богатый материал «верноподданническому» славословию. Но лучше послушаем, как Николай сам описал свой «подвиг» в письме к тому же Толстому:

«В Новгороде нашел я все власти с длинными запуганными лицами сверх всякого вероятия: все головы потеряло… Но приезд Орлова, потом мой приказание кончил. Я один приехал прямо в Австрийский полк, который велел собрать в манеже и нашел всех на коленях и в слезах и чистом раскаянии. Потом приехал в полк наследного принца, где менее было греха, и нашел то же раскаяние и большую глупость в людях; потом в полк короля Прусского; они всех виновнее, но столь глубоко чувствуют свою вину, что можно быть уверенным в их покорности… Потом – в полк графа Аракчеева; то же самое, покорность совершенная и раскаяние. Но тут мастеровая рота готова была к бунту; и их при себе отправил вон в поход. Я тут обедал и везде все по дороге нашел в порядке. Заметь, что, кроме Орлова и Чернышева, я был один среди их, и все лежало ниц! Вот русский народ!»

Описание звучит весьма сильно! Николай оказывается в роли какого-то героя античной трагедии, единым словом усмиряющего беснующуюся толпу. У Николая был уже некоторый литературный опыт. Примерно в таких же выражениях описывал он поведение свое 14 декабря на Сенатской площади. Его тогда подвели свидетельства очевидцев, запечатлевших на страницах своих воспоминаний предательскую бледность и самую обыкновенную трусость этого «героя». И в данном случае воспоминания современников сыграли такую же предательскую роль, вопреки желанию их авторов представить царя в образе олимпийского бога.

Вот как, напр., по свидетельству полковника Панаева, происходило в действительности дело в Австрийском полку, где в интерпретации Николая Павловича все было «на коленях и в слезах». Сначала дело шло как будто хорошо. Император демонстративно отвергнул поднесенные ему хлеб-соль, велел отслужить панихиду и потом произнес громовую речь. Но, когда речь дошла до требования выдать зачинщиков мятежа, поселяне ответили мертвым молчанием. А Панаев, стоявший в рядах поселян, услышал, как кто-то позади него сказал: «А что братцы? – полно, это государь ли? Не из них ли переряженец?» «Услышав эти слова, я обмер от страха, – продолжает Панаев, – и, кажется, государь прочел на лице моем смущение, ибо после того не настаивал на выдаче виновных». Мудрено было настаивать, чувствуя, что жизнь его висит на волоске! Николай струсил. Он поспешил отломить кусок кренделя, недавно им отвергнутый, промямлил что-то о прощении и поспешил уехать.

То же самое повторилось и в Прусском полку, о котором сам Николай отзывался в тех же выражениях. И там, по словам полкового священника, на требование государя выдать виновных поселяне «промолчали и не оказали готовности выставить зачинщиков, потому что еще не прошел туман их ослепления. В этом молчании, – продолжал священник, – как бы высказывалось упорство, которого не мог ожидать государь император. Упорство это, видимо, огорчило его. Но негодования не было им обнаружено, и через минуту возобновлен вопрос: „Раскаиваетесь ли вы в ваших поступках?“ Не многие невнятно признались в своей виновности».

Точнее будет сказать, что Николай не возобновил, а резко изменил свой вопрос и был вынужден удовлетвориться вовсе неудовлетворительным ответом. Но предоставим ему одному заканчивать свой «триумфальный» объезд военных поселений.

Из вышесказанного и так с непреложностью явствует призрачность и ненадежность успокоения военных поселян. Это отлично понимал и сам Николай, еще первого августа жаловавшийся Толстому: «Хотя, благодарен Богу, дела в Новгороде и Старой Руссе улучшились, но требуют непременно строгого разбора, а может быть, и силы, дабы прийти в должное устройство».

Эпилог восстания