Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— У нас что, сегодня ужин отменяется? — ледяным тоном обратился он к Вере Николаевне. — Ведь я вам на свое питание давал сто франков.

— Я при первой возможности верну эти паршивые франки. — Бунин вскочил со стула. — Когда наконец вы оставите…

Вера Николаевна бросилась между ними:

— Ян, Ян, умоляю, не надо! Успокойся, Ян!

Зуров спокойно и насмешливо улыбался. Иван Алексеевич, увлекаемый женой, покидал «поле боя». Каждый раз после таких скандалов (а они случались куда более горячими!) Бунин с трудом достигал своей комнаты и здесь лежал на кушетке побледневший, хватая ртом воздух и принимая сердечные капли.

Вера Николаевна, присев рядом, тихо плакала и уговаривала:

— Ян, пожалуйста, не сердись на Леню! Он добрый, но больной, он сам собой не владеет…

Бунин, вдруг привстав, с горячностью возражал:

— Когда этот подлец тебя «свиньей» называл, он тоже добрым был? Почти двадцать лет не слазит с моей шеи. Господи, за что такое наказанье мне?

Вера Николаевна приставляла палец к губам и умоляюще просила:

— Тише, Ян, тише! Ведь он услышит.

Иван Алексеевич пришел в себя, успокоился, он стал писать Цетлиным: «Дорогие друзья, давно нет от вас весточки… Я и совсем больная Вера Николаевна в полном смысле околеваем с голоду. Неужели в Америке не найдется богатых людей, которые пришли бы нобелевскому лауреату на помощь, спасли от гибели?»

Гораздо пространнее писал Полонским:

«10.2.45.

Милые друзья, наконец-то письмо от Вас!.. Спешу ответить… Цвибак тоже прислал мне открытку, извещая, что книгу моих рассказов «Темные аллеи» он, согласно моему разрешению, издал по русски, что она имела «большой успех», но что тираж ее был, конечно, «ограниченным»… и только: подробностей никаких — и ни одного су гонорара мне! Тут я опять обиделся на Марка Александровича — дело с этим изданием шло через него и он ни слова о нем: сколько было издано экземпляров, вся ли книга разошлась или нет — ничего не знаю!

…Посылок продовольственных я не получал (и до сих пор не получил), но это, конечно, не причина для обиды, — верно, до Граса, хоть три года скачи, не доскачешь в этом деле, — но как объяснить молчание Марка Александровича? Одно объяснение: «Ах, тот скажи любви конец, кто на 3 года в даль уедет!» — да еще одно: увы, я, оказывается, всегда больше любил моих друзей, чем они меня!

…Прошу Вас обоих ответить мне еще и на следующий вопрос — прямо или иносказательно (по некоторым причинам это, может быть, лучше): как Вы смотрите на «патриотов»? Я Рощина обложил ужасно — не за переход его в коммунисты, конечно, это его личное дело, — а за грубейшие помои на «эмигрантщину», как он выразился. Теперь в газете новая редакция — и меня очень звали в нее: я ответил, что не могу пойти, «будучи совершенно чужд политической деятельности» (а ведь газета ярко политическая и боевая)…[78]

Берберова обложила меня последними словами — за то, что ее травят все[79] и что причиной тому — я: какой-то ее друг в Америке известил ее, что я написал Марку Александровичу донос на нее — отсюда, мол, все и пошло. Мне ее жаль, письмо ее было всетаки страдальческое, полное чуть не клятв, что она оклеветана, и я ей твердо, но кротко ответил, что я никогда ни единого слова (вообще) не писал о ней Марку Александровичу. Очень прошу — эти строки этого моего письма пусть останутся совершенно между нами — пожалуйста ровно никому не говорите о них! (Последнее предложение Бунин подчеркнул синим карандашом, а нижеследующее — красным и поставил нотабене. — В. Л.)

Дальше — на счет Зурова: тут тоже горячая просьба — ни слова не пишите мне на счет того, что я пишу Вам о нем — избавь Бог попадет Ваше письмо в руки Веры Николаевны, архистрастной защитницы Зурова во всем, во всем, внушившей себе любовь к нему как к родному и будто - бы архинесчастному сыну, больному, одинокому, сироте и т. д.

…Зуров сидит на моей шее 15 лет, не слезая с меня, шантажируя моей великой жалостью к В. Н., из-за которой я не могу выгнать его, несмотря на то, что Зуров обращается со мной сказочно грубо, раз даже орал на весь дом, ругая меня при В. Н. последними матерными словами, называл меня «старой сволочью» (как однажды орал и на нее: «свинья, свинья, старая дура!») — и что теперь ставши «другом советского отечества» уже совсем распоясался, орет, что «теперь все общее», почему он и живет на «Jannette», что он будто бы имеет какие-то «исключительные полномочия» реквизировать для себя какую угодно квартиру, грозит мне доносом за мою якобы малую любовь к России и т. д. Главное же… я не могу теперь содержать Зурова, я сам нищ, болен, слаб так, что задыхаюсь, взойдя в доме на лестницу, а Зуров может 15 километров пройти без устали, жрет за пятерых, ходит на собрания, демонстрации и т. д… Сердечно целую. Ваш Ив. Бунин».

Бунин мог назвать Зурова «другом отечества» лишь с иронией, ибо таковым тот никогда не был.