Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Я. Б. Полонский, ставший в послевоенные годы одним из самых близких Бунину людей, отвечал 6 марта 1945 года: «Дорогой Иван Алексеевич, начинаю с самого главного — с русских патриотов и с возвращения домой. Знаю, что у Вас нет вкуса к политике, но сейчас без этого не обойтись.

Все мы теперь (за исключением таких, как Берберова) патриоты России, больше того — все мы патриоты Советской России, Советского Союза. Последнее понимается в смысле Империи. И, конечно, все мы от борьбы (воображаемой) с режимом отказались. Но сейчас же после установления этого общего пункта начинается разветвление и тут людям в политике малоискушенным легко оступиться…

Вы, вероятно, полагаете, что при содействии «Русского патриота» легче вернуться домой. Думаю, что этот способ возвращения не для Вас. Вам, конечно, надо, если не окончательно вернуться домой, то уж во всяком случае съездить туда на побывку с почетом и триумфом. Но дорога туда лежит (для Вас) не через «Русский патриот»… Вы сами по себе и только на этом пути Вы для России и для русских писателей там будете авторитетом…

Вашей евангельской кротости в отношении Берберовой — никак не сочувствуем и ее не разделяем. Вы, конечно, всего не знаете. Она одна. Она ведь из группы Мережковского, а он добился от Геббельса, что в Мюнхене немецкая пропаганда будет печатать на русском языке «благонадежных» эмигрантских писателей… Теперь ее будем исключать в числе прочих работавших на немцев из Союза писателей и журналистов».

В этом же письме Полонский сообщил приятную новость — под давлением друзей Бунина Графы наконец съезжают с занятой ими квартиры. И далее: «Очень мы рады, что Вы переедете в Париж. Вам никак нельзя больше там (в Грасе. — В. Л.) оставаться, не только по состоянию здоровья: уж очень Вы там оторваны от всего. Вам не хватает уверенности в самом себе и эту уверенность Вы, конечно, обретете снова в Париже. Воздух здесь все-таки другой и к Вашему имени другое отношение. В Вашем захолустье Вы как-то сами себя снижаете, но Париж таит для Вас лично и опасности, — это надо сказать с полной откровенностью. Не взыщите за непрошеные советы, но нам здесь многое виднее. Политическое безразличие сейчас невозможно больше, а особенно невозможно оно будет для Вашего имени. Поэтому и невозможно безразличие в смысле по линии личных встреч и отношений, как раньше. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, но какая-то линия проходит между людьми, к этому все теперь весьма и весьма чувствительны. Все определяется вчерашним отношением к России и Германии. А Вам нетерпимо никакое навязывание, Вы определяете свое отношение к людям личными симпатиями. Тут-то и появляются сложности, которые могут поставить Вас в деликатное положение…»

Бунин получил это письмо во время прогулки. Почтальон приветливо помахал ему рукой и заспешил дальше. Иван Алексеевич дошел до любимой поляны, опустился на пень и несколько раз, строка за строкой, перечитал послание. В весеннем небе летели легкие перьевые облака, мирно шумели вековые сосны. Молодая, изумрудно-нежная трава пробилась из-под толстого слоя мертвых прошлогодних листьев. Стая диких уток, резкими тяжелыми движениями рассекая воздух, пролетела над лесом.

Бунин даже не поднял голову. «Все мы теперь патриоты Советской России…» Не поздно ли спохватились? «Съездить на побывку?» Конечно, конечно! Но не на побывку, а уехать вовсе. Сделать то, чему помешала в сорок первом война. Хотя зачем? Ведь ни одной родной души не осталось там! Вот и Толстой только что умер. Выло ему всего шестьдесят два, мог бы еще лет двадцать прожить. Какой талант был! Позер, конечно. Любил туману напустить, барина изобразить из себя, но как «Петра I» написал!

В Париже сейчас сложная обстановка. Самое главное: не дать себя запутать, никуда не лезть. Он всегда стоял в стороне от всяких группировок. Сейчас это особенно важно.

За вершинами леса заалел кровавый закат. Одиноко и грустно подала голос какая-то птичка. Холодный ветер давно продул Бунина до костей. Он заспешил домой. Ночью бил озноб. Утром был слаб, но сел писать ответ Полонскому.

«9. 3. 45.