Холодные глаза

В этот раз старик смотрел прямо на меня, а я по мере приближения пытался следить за его руками. Дом был точно таким же, совсем не изменился. Несколько секунд я думал о том, чтобы обойти его. Вдруг я найду хоть что-то, хоть какие-то следы борьбы, одежду, что-нибудь, что подскажет мне: похищенные тут. В мансарде, в подвале, в мастерской. Мне хотелось крикнуть что-нибудь, просто дать понять пленникам, если они живы, что я тут, что они могут подать голос, что я защищу их от этого сумасшедшего подонка, а затем я задал себе реальный вопрос: «А защищу ли?» Это же просто старик! Или гениальный актер. Это просто тормознутый дед! Или расчетливый убийца. Дедушка Муртуз, кто вы?

Я встал в нескольких шагах от ступенек. Старик продолжал смотреть на меня. На его лице не было ничего: ни злобы, ни раздражения, ни вызова, – а на моем, как всегда, плохо скрываемый страх.

Я показал ему конверт, вынул оттуда листок.

– Тут написано, что я убил вашего сына. Хени кхван буго… – попытался я перевести на аварский свои слова, затем передумал. Поднял листок выше и зачитал: – «ТЫ УБИЛ МОЕГО СЫНА». Зачем вы это отправили?

Он молчал.

– Зачем?

Старик продолжал смотреть.

– Зачем? – спросил я еще раз, затем пробурчал: – Да блядь… Муртуз. Дядя Муртуз, это вы написали? Это вы… – Я попытался рукой изобразить ручку и начал писать на бумаге воображаемый текст. – Это. Письмо. Кто. Написал? Вы? – Я направил указательный палец ему в грудь. Теперь я выглядел как псих. Смяв лист в комок, я бросил его на землю. – Да. Да, я убил Гасана. Я признаю! Я искал убийцу. Мы все искали убийцу, и мы решили, что это он. Мы. Решили. Что. Гасан. Убил. Девочек. Это он их убил? – опять спросил я. Старик только моргнул в ответ. – Да с кем я говорю…

– Яхь…

– Что? Что вы сказали? – Я дернулся вперед и встал на нижнюю ступеньку, хотя плана такого не было. План был в другом. – Гасан убил Хабиба?

– Яхь…

– Что «ях»? Это совесть или что? При чем тут совесть? Кто убил их? Вы или ваш сын?

– Яхь, – повторил старик громче и привстал.

Я непроизвольно сглотнул.

Он повторил:

– Яхь, – и указал тростью мне на ноги.

– Я не понимаю… – сказал я, но сообразил, что запустил какой-то механизм.

Нужно было лишь действовать по плану, а он был прост: единственный способ «вычеркнуть» старика – это разозлить его, заставить показать свое истинное нутро. Мне бы хватило мелочи, хватило бы того, чтобы он взялся за оружие, сделал бы выпад в мою сторону, мне нужно было понять, представляет ли он собой угрозу. Или это старикашка, которому осталось жить несколько недель…

– Яхь, – опять сказал он и указал на место, где я стоял.

– Что?.. Что вы хотите сказать? – разозлился я. – Просто скажите мне, вы их убили?! Или Гасан?

– Яхь…

– Это смешно! Я знаю, что вы что-то знаете. Кто их убил?! Гасан знал старшую дочь! Он хотел мне что-то рассказать! Но сказал, что у вас есть балъг… балъ… балголи… секрет, короче. У вас был секрет. Что вы скрывали?

Он молчал.

– Вы сжигали одежду! Скажи, что ты убил их! Скажи, что ты… – В тот момент я не понимал, чего хочу – его признания или оправдания себе?

Старик указал тростью на меня.

– Я? Хорошо. Да, я убил твоего сына. Я это сделал! Я взял и посадил его в тюрьму, это сделал я! И он там умер! Пять лет и он, и ты – вы оба – сидели там из-за меня! Дица, дица! – крикнул я те же слова, что произнес он когда-то в комнате для допросов, пытаясь взять вину на себя. «Мной» – это единственное, что он тогда сказал, и теперь это сказал я, и как бы мне ни хотелось назвать это своим планом, планом это не было. Слезы на глазах выдали меня. – Дица! Это я его убил! Скажи мне, старик! Скажи мне, если он был невиновен, скажи мне, если не он убил! Я должен знать… – Мои колени опустились на ступеньки. Руки, ноги обессилели. В эту секунду мне захотелось просто сдаться. Признать все плохое, что я когда-то сделал: предавал друзей, грубил родителям, разрушил семью, убил человека.

Капли стекали с моего носа, с подбородка и падали на ступеньку, а я безвольно наблюдал за тем, как они собираются в пятно. А затем по этому пятну стукнула трость. Я поднял глаза и увидел перед собой старика. Он медленно сел передо мной на две ступеньки выше. Я пытался остановиться, пытался перестать плакать, но, поднимая на него глаза, вновь опускал. Я надеялся, что, даже если он не убийца, он ударит меня чем-то тяжелым, убьет меня и тем самым простит за то, что я сделал с его сыном.

Моя мать с самого моего детства говорила со мной на аварском языке. До пяти-шести лет я тоже отлично говорил на нем, но затем перестал. Я понимал, но не говорил. Я знал, что маму радует, когда я говорю на родном языке, но не говорил. Только иногда. Когда чувствовал вину. Когда понимал, что должен найти слова, которые смогут пробиться к ее сердцу сквозь обиду. Я десятки раз произносил одно и то же. Самое простое извинение, но оно всегда работало. Рано или поздно мать заключала меня в объятия, и я понимал, что прощен.

– Т|аса лъугьа… Т|аса лъугьа, – произнес я несколько раз. – Извините.