Холодные зори

Против рабочих и крестьян пошла до зубов вооруженная пешая и конная жандармерия и полиция, хорошо обученное и на кровавой войне обстрелянное, слепо повинуясь воинскому начальству, многотысячное серо-шинельное войско. И придана ему была, будто шло оно на новую кровавую войну против чужеземного нашествия, могучая огневая мощь — пулеметы и артиллерия, гранаты и неисчерпаемый боекомплект патронов и снарядов.

Драматизм обстановки, которая складывалась с самого начала, увы, не в пользу рабочих баррикад (противник был хорошо обучен убивать людей и имел все средства для их уничтожения), еще не был осознан подавляющим большинством восставших.

Не понимал всего этого и рабочий паренек с местной заводской электростанции Васек Адеркин.

Вместе с другими он строит первую в своей жизни баррикаду. Отирая со лба шапкой соленый щипучий пот, он с доброй улыбкой на смуглом лице откровенно радуется, словно на дворе светит солнце, и весь охвачен удивительным душевным покоем, будто и не слышатся раздающиеся то там, то здесь выстрелы. Ему милы и близки сейчас даже натужные вскрики людей, что будоражат морозный воздух. По трое или вчетвером приподымают они тяжелые суковатые «бабы», а затем с уханием опускают их на расплющенные от ударов макушки столбиков с остро обрубленными в конус концами, вбивая их в мерзлую землю.

Василек, отдыхая, завороженно смотрит на тяжелый труд товарищей.

Но декабрьский мороз шутить не любит. Чувствует Василий, начали стынуть уши, да и за нос будто кто-то когтистой лапой ухватил. Запрокинул парнишка голову, потер нос, начал уши холодными руками сандалить и глянул в небо: неумело и с явным трудом, то взлетая, то словно бы кувыркаясь, наверное сбиваемый порывами напористого зимнего ветра, кружил над пожарной каланчой молодой голубок: неокрепшие крылышки были, видать, не очень надежной опорой в открытом небе. Голубок явно устал.

Новым порывом ветра снесло его к высокой пожарной каланче (неуклюже торчала она над поселком), или силы оставили птенца в последний момент. Но только он, взмахнув как-то неполно крылышками, вдруг судорожно затрепыхался, видно, зацепившись за ржавый проволочный прут, что торчал над каланчой.

Кто-то из работавших на баррикаде, видать, также заметил попавшего в беду голубка и с сожалением воскликнул:

— Ить надо ж! Молодой, знать. Погибнет, сам нипочем не снимется с прута!

И Василька словно вожжой подхлестнуло. Опрометью кинулся он по большаку к маячившей шагах в трехстах каланче. Да куда там! Во много рядов была перегорожена причудливыми проволочными сцеплениями Шоссейка. Пришлось нырнуть в ближайший двор. Там с трудом вскарабкался на забор — и в другой двор, выходящий на узкую параллельную улочку. Влетел в чью-то незнакомую калитку, щеколда звякнула громко, словно бы осуждающе. Но Васек уже бежал к каланче, которая как раз и стояла почти посреди этой узкой улочки.

Бородач-пожарник дед Евсей неторопко прохаживался возле пожарной лестницы, видно, нынче опасаясь подыматься наверх: мало ли какая шальная пуля долбанет отколь-нито, везде стреляют, а смотровая площадка отовсюду хорошо видна. Васек с ходу ринулся к лестнице, да успел-таки Евсей заграбастать Васька своей захватистой лапищей прямо за ворот стеганки. У Васятки ажно в глазах искры сверкнули. «Не балуй, парень! Куда прешь? Аль не знаешь, дело государственное, огнеопасное и посторонним тута строго-настрого запрет». И когда только он успел все это высказать Василию Адеркину. Наверное, не сразу все-таки паренек пришел в себя. Вот и показалось ему, будто дедок так быстро выпалил свой «запрет», что Васятке и впрямь все мгновением обернулось. Евсей узнал-таки Василия.

— Здорово, — беззлобно, будто ничего и не произошло, продолжал он. — Никак Константина Адеркина сынок, Васятка?

Ну что тут оставалось Васильку.

— Здравствуй, дед Евсей! — вяло, еще не отойдя от встряски, промолвил он. И вдруг обозлился: — Чё цапаешь? Чуть богу душу не отдал, как хватанул.

— А ты не взлетай куда не положено.

— Так нужно больно, дед! — миролюбиво ответил Василек.

— Чё те так приспичило? — деловито осведомился Евсей.

— Не видишь, голубь повис, трепыхается все, а сейчас, чать, присмирел ужо, — взглянув наверх и видя лишь обвислый конец прута с притихшим голубком, ответил вновь Василий.

— Эка невидаль! — удивился дед. — Для тебя это в диковинку, а я оттеля целую ворону сымал. Протухла, язви ее, запах чижолый на дежурке, а добраться трудно. Так я ее пожарным крюком на длиннющем шесте — толк-толк, да еле со ржавины-то спихнул. А голубь что! Подсохнет, ветром снесет.

Такого Васек выдержать не смог. Вывернулся от деда и через ступеньку с помощью железных перилец сиганул наверх.

— Запрет, слышь, что ли! Куда тебя, скаженного…