Холодные зори

Мог ли тогда — еще не грянула и первая русская революция — понять Филя, начинающий художник, что в портрете русского революционера удалось ему показать частицу будущего, нарисовать того русского рабочего, рабочего-интеллигента, рабочего-марксиста, рабочего-борца, за которым вскоре пойдут сотни и тысячи людей на последний, решительный штурм российского самодержавия. Знал он только, что специальных сеансов для такого портрета ему не будет отпущено, рисовал тайком от самого прототипа. Благо тот соседом по дому был. Свою натуру изучал Феофилакт по отдельным деталям: то выразительный крупный нос, приметный и запоминающийся, а то частичку нижней губы, мясистой, упругой, основательной, в альбомчик свой набросает. И лоб! Один только лоб до бровей и даже еще без шапки пышных волос, но такой большой, крутой и выразительно открытый лоб мыслителя! Много позже удалось Филе свести все наброски в один рисунок, прямо на центральном развороте альбома. И, как говорят, словно вылитый встал перед глазами известный в тех местах рабочий-революционер, будто Филя только-только с ним свиделся.

Может быть, когда заполнял портретами свой альбом, Филя и не задумывался над тем, что хочет и будет рисовать именно таких вот людей, с явно положительным характером, с броской, запоминающейся, хорошо ложившейся на бумагу, яркой, необычной внешностью русского рабочего-революционера.

Дорого бы дал любой филер, любой провокатор, а в охранке ну прямо-таки озолотили бы Филю, попадись он кому-нибудь из этих со своим альбомом на глаза.

Но, видно, чутьем каким-то угадывал Филя, что показать этот альбом может разве что Василию, другу своему. А так всех дичился, и не очень-то кто знал (разве что мать когда приметила) и о его альбоме, и о его художествах.

И вот сидят они поздно вечером у Василия.

— Молодчага ты, Филька, вроде Шаляпина или Горького. У нас, выходит, свой рисовальщик объявился. Только альбом ныне твой совсем запретный. Надо заховать его, не то снести пропагандисту.

В природе бывает: небо спокойное, ясное, бегут высоко в небе небольшие облака, ничто не предвещает перемены погоды. И вдруг все потемнело. Черная тяжелая туча надвинулась откуда-то внезапно. Сразу подул холодный, порывистый ветер. А туча так низко нависла над землей, словно бы прогнулась под тяжестью влаги и электричества. Заиграли зарницы. И вот уже воздух сотрясают громы небесные. А на землю летят огненные кинжалы молний, разящих и дерево, и строения, и человека.

Все это почему-то вспомнилось Василию именно сейчас, когда он после своего предложения отдать альбом взглянул на Филю.

Мрачнее грозовой тучи сидел Феофилакт Колокольников, а из-под размашистых белесых дужек его бровей синие Филины глаза метали в Васятку и громы и молнии.

— Все кругом, все… — вдруг зло и нехорошо выругался Филя. Помолчал и в сердцах сказал: — Филеры и предатели. Не верю! Никому не верю. Разве вот только тебе да себе. И никому не доверю своей тайны художества, как и своего альбома. — Потом тихо добавил: — И ты молчи, если хочешь другом остаться. Слышь, молчи! А я его изорву. — И крупная слеза скатилась из Филиных глаз.

«Ну, пошел дождь — гроза миновала», — почему-то подумалось Васильку. И он обнял за плечи друга:

— Не горюй, братан, давай еще разок посмотрим, а там заховай ты свой альбом куда сам знаешь, и дело с концом.

И тут Василек воскликнул от удивления. Филя вновь раскрыл альбом, но на другой странице, оттуда на друзей глянули пронзительные цепкие глаза. Минуту словно завороженный смотрел Василий на Филин рисунок. И теперь видел, что взгляд этого удивительного человека устремлен не на них с Филей, а куда-то вперед, в дали дальние, которых им с Филей, может быть, и не дано увидеть.

— Вот это да! — с восхищением воскликнул Василек. — Дык это не иначе богатырь древнерусский, волжский воевода. А только он посильнее, пожалуй, самого Стеньки Разина или там Емельяна Пугачева.

Портрет этот был нарисован цветными карандашами. Не случайно разместил его Филя по диагонали разворота. И все равно на слегка округлые, но широченные могутные плечи бумаги едва хватило. Крепко скроенный, ладно сшитый человек с темно-каштановой, в красивых завитках, окладистой бородой и умным, твердым взглядом, устремленным в будущее, изображен на этом портрете. Каждая деталь слитна и едина в этом памятном облике. Прямой, словно специально вылепленный, подчеркнуто правильный нос обоими своими неширокими раскрыльями касается пышных усов, под которыми лишь слегка проступает алая полоска губ. А вверху — соболиные брови вразлет и густая, пышная, кудрявящаяся шевелюра, на висках прочно сросшаяся с бородой. Глубокие волевые складки сбегают от основания носа к концам усов, теряясь в них. Уверенностью и силой дышит каждая черточка мужественного лица, с такой любовью и восторженностью изображенного Филей.

— Прямо будто с иконы! — вырвалось у Василия.

— Како там с иконы. Родственник дальний наш по отцу мому покойному. Тот не хуже, говорят, могутный и статный был мужик.