Холодные зори

— Во-он отсюда, немедленно во-он! — вне себя от гнева закричал на Низова мастер. Куда девалась его светлая улыбка, спокойный, добрый взгляд глубоких серых глаз. Даже фуражка с молоточками сдвинулась со своего привычного места. — Я не намерен возиться с бандитами, — сказал он уже тише, поправляя фуражку и успокаиваясь. — Моих учеников, — сделав особое ударение на слове «моих», — никто еще никогда не бил, — с достоинством сказал Павел Александрович. — И впредь бить не будет, — добавил он, угрожающе глядя на Сеньку. — Я тебя знаю, Низов, Но помни, это тебе не обмоточная, где и ты бил, и тебя били. И заруби у себя на носу: эта твоя выходка, пока ты работаешь здесь, у меня, первая и последняя. Твой отец о сегодняшнем поступке будет знать, хочешь ты того или не хочешь, Низов. Приступайте к работе.

И Павел Александрович, позабыв, видимо, о том, зачем подымался, вышел из мастерской.

С той поры Низов надолго присмирел. Больше ни разу и пальцем не тронул Василия не только в цеху, но и на воле. Однако так они с Васьком и не сблизились.

По-разному с каждым из парней дружил Васятка. Бывало, и от какого-либо из дружков тумака схлопочет за свое дотошное стремление к справедливости и честности.

Не мог он, к примеру, переносить, как это легко прощали более сильным другие, когда кто-либо даже из товарищей обзывал его широко распространенным прозвищем «тамойка», которое как-то само собою приклеивалось ко всем, кто говорил по-деревенски.

Услышит такое, глаза молнией черной блеснут, кулачишки намертво стиснет, а губы в ниточку вытянутся, словно и вовсе их нет. Берегись, обидчик! Тут и поддадут Ваську за строптивость излишнюю те, что посильнее да понастырней.

Но были у Василия и истинные друзья: одногодок Филя Колокольников — тот все еще работал в подсобке машинного отделения «электрички» на обмотке якорей и трансформаторов — и старший по возрасту кочегар Павел Хромов. Они никогда не дразнили Васятку ни «тамойкой», ни «цокалкой» и помогали отбиваться от обидчиков.

Только теперь с друзьями Василек мог видеться разве что на Волге в воскресный день или в роще за больницей. Правда, выпадали дни, когда неожиданно встречался он то с одним, то с другим из друзей во время обеденного перерыва, который изредка совпадал у него с кем-либо из них, когда те кончали пораньше или он мог задержаться подольше. Тогда можно было в кубовой, не то возле машины, или в наиболее тихом месте — в подсобке сесть на корточки с обжигающей руку кружкой и куском хлеба в другой, а то на доски или тумбу и вести разговор по душам о самых последних заводских новостях.

В тот военный год больше всего разговоров было вокруг получки. Шел третий месяц, как в конторе не выдавали ни одному цеху за все это время. Во многих семьях буквально куснуть было нечего, особенно у тех, кто недавно на заводе и не имел ни жилья своего, ни огородика, ни запасов барахла, чтобы обменять на харч. Да и какие могут быть в рабочей семье запасы?

Цеха бурлили.

Цеховое начальство объяснило, что туго идут заказы на заводскую продукцию, а выплату по реализованной продукции задерживает банк.

И вот по всем цехам были разбросаны листовки с призывом к рабочим усилить свой нажим на дирекцию, пригрозить хозяевам стачкой.

Во время обеда, когда Васятка бегал за кипятком, наткнулся он на такой листок, поднял его и притащил в машинный зал, где собирались они в обед встретиться с Филей. Но того услали на склад. Васятка налил себе в кружку кипятку, достал кусок сильно подзасохшего хлеба, натряс из кармана остаточных крошек колотого сахара и, хотя кипяток не стал и на чуточку слаще, все-таки с аппетитом начал уплетать свой обеденный припас, жадно читая написанное в прокламации: