Холодные зори

«Граждане! Мы, рабочие люди, не щадя здоровья и сил, обливаясь потом и натирая кровавые мозоли, изо дня в день, голодая и холодая, бьемся с утра до ночи или всю долгую ночь до утра, работая на хозяев. И что же имеем мы от хозяев за это?

Они теснят нас штрафами за любую оплошность, за малейшее нарушение жестоких правил. Никому не дано правилами права даже на болезнь, а за увечья платят гроши.

Грудные дети сидят без материнского молока, так как матери неделями не имеют и корки хлеба во рту, дети постарше страдают голодным поносом и рвотами, взрослые от недоедания и усталости замертво падают у станков, паровых молотов и плавильных печей. И где же взять рабочему денег, если дирекция не платит вот уже два месяца ни гроша?

Заводская лавка служит делу наживы тех же хозяев и их прихлебателей. За негодные, гнилые продукты в лавке дерут втридорога.

Граждане! Разве ж можно так дальше терпеть!

У нас одно оружие — всеобщая стачка…»

— Брось этот грязный листок! — раздался сердитый голос Павла Александровича. — Брось, и я не видел, как ты его читал. Это преследуется законом и заводскими правилами. Слышишь, брось!

Васятка так напугался, что тотчас кинул листок.

— Разве так можно? Подыми сейчас же. Это зараза. Выбрось в нужник или спали в печке.

«С этим всегда успеется», — подумал Васек и положил листок в карман портов. В работе совсем забыл о листовке. В другом кармане у него лежал обрывок пергаментной бумаги, в нее он заворачивал кусочек мяса или сала, которые два-три раза в неделю удавалось для него выкроить старухе, у которой он на паях с Масленниковым снимал свою конуру.

Смело, ни о чем не заботясь, уходя с работы, шагнул он в коридорчик проходной и увидел: там сегодня обыскивали всех поголовно. Вот тут-то и захолонуло впервые сердечко у Васька: вспомнил о листовке. А его, как на грех, сразу же схватили чьи-то проворно щупающие руки. В кармане захрустел пергамент.

— Чё у тя? — грозно спросил контролер. И, не дожидаясь ответа, сунул лапищу в Васяткину порточину и вытянул… пергамент.

— Дык обед в ней ношу, — наконец нашелся Васятка.

— Проходь, не задерживайсь! — крикнул контролер и дал Васятке легкого подзатыльника, просто так, для острастки.

Васек был ни жив ни мертв. Сразу понял он угрозу, которая таилась в сердитых словах мастера.

Ему захотелось вдруг еще раз получше и до самого конца прочитать листок, из-за которого такой сыр-бор стоит в проходной.

«Почему так ярятся на нас? — подумалось при этом Ваську. — Мне вот и то уже рублей, почитай, двенадцать положено получить, даром что ученик, но работал же многим поболе месяца. И отец не присылал ничего давно. Надо требовать, раз так не дают».

Придя домой, Васятка тут же сел на топчан и начал с жадностью перечитывать запретный листок. А на листок этот снова легла, теперь уже волосатая, лапища. Не думал Васек, что сосед его не спит. А тот уже стоит в одном исподнем перед ним:

— Чё ты, али сдурел, паря? — сипло гудит над ухом сосед, жердина Масленников.

— А цо? Ходу и цитаю! — зло возразил Васек, позабыв и о своей слабости к цоканью, да и о строгом наставлении мастера порвать листок, чтобы никто не узрел Васька за этим тайным делом.

— А то, мил человек, что за таки дела околоточный засадит в кутузку, а оттель в острог городской переправит. И прощевай как звали.

«И что им всем далось листком пугать? — невесело подумал Васек. — Правда тут рабочая сказана — лихоимствуют хозяева, копеечку рабочую крепко держат», Скоро и ему самому жевать станет нечего.

А Масленников нажимает:

— Глупый, совсем глупый ты, видать… Ишь, на грехи мои, с листком выпятился. Прочел хоша, что там писано?

— Процел… прочел, — поправился Васятка. — Правда там рабочая про получки. Робим, корпим. Возьми Филю — пальца как не было. Сам ты с первого гудка и до ноци, иной раз и всю ноць на заводе безвылазно. Кусать где возьмешь без полуцки? Вон как высох-то. Краше в гроб кладут.