Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Постепенно от подземелий Фюрстенштайна у меня начинается зуд. В буквальном смысле – тут полно вшей. Мытье и дезинфекция помогают только в первый день. Те, кто пробыли тут дольше, завшивели куда сильнее нас. В целом все здесь еще немного хуже, чем в Эйле: еда, условия работы, ситуация с гигиеной, иерархия. Последняя особенно запутанная, поскольку в замке имеется отдельная кухня, при которой сформировалась собственная аристократия. Вместо одного старшины лагеря – двое. Специальные капо, словно боги, управляют заключенными. В канцелярии корпит целая армия. И так далее.

Большинство докторов гнут спины наравне с обычными узниками. Лишь нескольким, благодаря личным связям, удалось пробиться в начальство. Над ними главенствует Кац, лагерный доктор, дома, кажется, работавший дантистом. Он встречает нас следующей речью:

– Слушайте сюда, товарищи! Я, значит, тут главный врач. Человек я неплохой, но сразу предупреждаю, что пациентов у нас нет. Если можете шевелиться, лучше идите на работу. Даже если не держитесь на ногах. Здесь нет больных и нет лечения. Зато есть Бульдог, эсэсовский доктор, который хлещет меня кнутом, если в лазарете оказывается больше десяти человек зараз. Даже если эти десять уже без сознания и умирают, если им остается не больше пары часов. У кого-нибудь есть табак?

Табака у нас нет. К большому сожалению, потому что, как выясняется позднее, он служит единственной валютой в сделках с дантистом, одержимым никотиновой манией.

На лагерь в шесть тысяч заключенных вышеупомянутый Бульдог допускает освобождение от работы только 10–15 «больных». Хотя этот нацист, естественно, не имеет ни малейшего представления о медицине, он лично «осматривает» каждого, кто не идет на работу, и делает это с редким тщанием. Если он не находит «убедительных признаков» болезни или считает заключение Каца необоснованным, то хлещет доктора кнутом, а пациентов прогоняет прочь увесистыми пинками. Несчастным остается только присоединиться к бригаде, работающей неподалеку, ибо горе тому, кого заметят в лагере в рабочее время без дела. Это означает смерть. Комендант целыми днями шныряет по территории и, наткнувшись на тунеядца, разбирается с ним, не дожидаясь вечерней переклички. Он избивает его с такой силой, что бедняга редко доживает до следующего утра.

Такова ситуация на «медицинском» фронте. С едой все обстоит примерно так же, хотя в лагере функционирует громадная кухня. Здесь слыхом не слыхивали о «бункер-супе», густоты которому придает дополнительная мера моркови или картофельные очистки. Молочный суп мы получаем крайне редко, но даже и тогда без сахара. Что касается нечастых ужинов, когда выдают картофель, то они проходят через огромное количество рук, от старшины лагеря до Саньи Рота, раздающего пищу в палатке номер 28. В результате нам достается лишь четыре-пять картофелин, подгнивших и недоваренных. Таково наше воскресное пиршество.

Но настоящим проклятием лагеря является черный рынок. После вечерней переклички, невзирая на всеобщее утомление, лагерь превращается в копошащийся улей. Истощенные узники собираются на «рыночной площади» у ворот. Продают и покупают. Что? Курильщик выменивает хлеб на пару граммов махорки или сигарету. Шатаясь от слабости, люди предлагают грязные огрызки моркови, куски кормовой свеклы, лук, капусту, картошку и даже помидоры. Тряпки, которые можно использовать в качестве полотенец или носовых платков, грязные мятые газеты для самокруток, самодельные примитивные ножи, ложки, пустые жестянки. Любой мусор имеет ценность. Естественно, товары ворованные. Продавцы из привилегированных – они трудятся на ферме, поставляющей овощи людям Тодта, в мастерских или в замке, который перестраивает компания «Пишль». Тут же ловкачи, которые по работе оказываются за пределами лагеря, – они выменивают хлеб на табак у украинцев, а потом, вернувшись за колючую проволоку, продают его по заоблачным ценам. Этим проходимцам удается зарабатывать в день по две «Умани». «Умань» – это крепкие украинские папиросы без фильтра. Из одной можно скатать несколько тоненьких самокруток, так что «Умань» считается большой ценностью, хотя табак в ней нещадно дерет горло.

Умань…

Название воскрешает в памяти что-то давно прочитанное и забытое. Предмет нашего вожделения – крепкая папироса, названная по имени украинского городка, где в середине XVIII века произошло другое крупное – в масштабах своего времени – избиение евреев. В 1768 году их там вырезали тысячами.

Другие папиросы, имеющие хождение в лагере, тоже украинские. Названия у них нет, но из-за бумажного мундштука в форме гильзы-трубочки их так и окрестили. Одна «умань» стоит трех «гильз».

Иногда в ход идет даже махорка – эта быстро сгорающая, нисколько не ароматная табачная пыль, – либо крепкий венгерский табак. Твердой валютой являются хлеб, суп, картофель, маргарин и другие прибавки. Те, кто в табаке не нуждается, могут выменять его на что-то полезное. В обмен на хлеб или суп работники с ферм предлагают свеклу, кольраби, капусту и морковь.