Хозяйка болот

На обратном пути домой, еще мокрые, мы проходим мимо моей машины. Там, на пассажирском сиденье, лежит то, что я нарисовала, прочитав дневник матери.

– Могу я тебе кое-что показать? – спрашиваю я.

Он слегка кивает.

Я отпираю машину и чувствую жар, тянусь через свой набор для творчества за самодельной книгой и заношу ее в дом. Объясняю Адлаю смысл каждой страницы, а когда заканчиваю, он поворачивается лицом ко мне.

– Что?

Он касается моих волос.

– Я думаю, ты показываешь это не тому человеку.

57

Когда я въезжаю на стоянку больницы, в далеких облаках начинается световое шоу перед дождем. Фил уже наверняка арестовал Фрэнка, так что я могу предоставить возмездие государству. Подарю маме эту книжку с рисунками, а потом позвоню брату узнать новости.

Мариама видит меня в коридоре.

– Лони, хочу сказать тебе, что у твоей мамы очень хороший день. Возможно, лучший.

– Правда?

– Она присоединилась к группе садоводов!

– Что ж, это хорошие новости. Спасибо, Мариама.

Я открываю дверь в комнату моей матери. Она роется в комоде, но оборачивается, когда я вхожу.

– Здравствуй, – говорит мама. – Что это у тебя? – Она поднимает подбородок, указывая на папку с рисунками у меня под мышкой.

Мы сидим на краю ее кровати, и мама листает страницы одну за другой. Я воссоздала ее утраченный сад таким, каким его запомнила, с неоценимой помощью дневника.

– Красота какая, – хвалит она наброски. – Почему они кажутся такими знакомыми?

Она переходит к следующему рисунку, и я указываю:

– Вот розмарин. На память. – Вглядываюсь в ее лицо. – Лимонник. Лечит раны. Полынь. Василек. Шалфей.

Мама кивает и угукает, будто я диктую ей телефонный номер. 555, угу, 7253, угу.

Она просматривает весь фолиант, держа каждый рисунок за край и осторожно переворачивая страницы. Затем кладет последнюю лицом вниз.

– Спасибо, Лони, – говорит мама, уделив должное внимание моему школьному проекту. С тем же успехом я могла ей тень индейки на стене рукой изобразить.

Я встаю.

– Ты видела огуречник? «Огуречная трава грусть прогонит на раз-два», – говорю я, цитируя поговорку.

Она смотрит на меня, как на чудаковатого ребенка.

Я откидываюсь на спинку винилового кресла. Дело не в том, что маме не нравится, она просто не понимает. Она не понимает, что я возвращаю ей сгинувший сад. Мама даже не знает, что потеряла его.

В окно стучит начавшийся дождь. Моя мать рассказывает о Бернис, что живет дальше по коридору. Бернис то, Бернис это, Бернис упала, кто-то поднял Бернис. Я почти не слушаю. Из-за всего, что произошло за последние сорок восемь часов, моя энергия начинает иссякать. Я думала, эта книжка может чем-то помочь матери, нам обеим, но на самом деле нет.

– А знаешь, что Бернис даже не… – Посреди фразы мама останавливается, снова смотрит на рисунки, а потом на меня, и как будто в какой-то ранее не освещенной комнате зажигается свет. – Ты читала мой дневник, – говорит она. Свет разгорается, слепит.

Кажется, я не подумала о последствиях.

Она сжимает губы.

– Мне следовало велеть тебе сжечь мои вещи.

Я до сих пор в оцепенении.

Ее челюсть двигается, и мама напрягается, чтобы встать со своего места. Я поднимаюсь подать ей руку, но мать отталкивает меня.

– Не помогай мне. – Она поворачивается ко мне лицом. – Слушай, ты, я твоя мать, но это не значит, что я твоя собственность. Кто тебе сказал, что мои вещи – твои? Думаешь, можешь просто позволить себе все, что захочешь?

Верно. Я рылась в ее вещах. И она упрекает меня тем знакомым обвиняющим голосом, от которого у меня всегда сводило зубы.

– Некоторые вещи все еще личные, все еще мои! – возмущается мама. – Разве у тебя самой нет секретов?

Есть! Потому что ты никогда ничего мне не рассказываешь!

– Ха! – только и могу ответить я. – Ха!

В последнее время я только и делаю, что все ей рассказываю. Она просто не может вспомнить. И откуда вдруг такая ясность мыслей? Все потому, что мать борется. Недовольство мной настолько укоренилось, что даже обостряет ее разум.

– Знаешь что? – говорю я. – Возможно, мне не стоило его читать, но я не жалею и не собираюсь просить прощения.

– Гадость какая! – Она отворачивается. – Господи, мне бы не помешала сигарета.

Мать роется в ящике прикроватной тумбочки, где, к моему удивлению, ее и находит.

– Дай мне прикурить, – велит она, как будто сидит в баре.

– Здесь не разрешают курить. Ты сама мне сказала. И более того, ты не куришь!

– Я не курю при твоем отце!

– Мама, насчет папы, – начинаю я, – должна тебе сказать…

– Он мне столько запрещал. Курить, говорить… У меня были только мои растения в саду и та старая потрепанная тетрадь, которую ты выкопала. Твой отец отказался говорить со мной о…

Она колеблется, и я заканчиваю:

– Ребенке. Том, которого ты потеряла.

Мать с тревогой поворачивает ко мне голову, как будто я вскрыла такую личную рану, что ее нужно немедленно залатать. Мама снова отворачивается, показывая мне свою спину, худую, костлявую и хрупкую.