Хозяин корабля

Воды краденые сладки, и утаенный хлеб приятен.

Книга Притчей Соломоновых, IX, 17

— Великолепный, — сказал Леминак этим вечером, имея в виду хозяина корабля, — Великолепный — не кто иной, как рабовладелец, и я запишу события этого утра в дневник.

— Это было бы очень великодушно, — сказал Хельвен, — учитывая, что вы его гость.

— И потом, — сказала Мария Ерикова, — люди принимают его. Томми Хогсхед поцеловал обувь, а ведь мог задушить его.

— Ван ден Брукс разумен. Именно так нужно управлять людьми. Рабство хорошо идёт.

— Я полагаю, — сказал профессор, — что можно управлять женщинами таким образом, который применял Ницше: «Вы идёте к женщине? Не забудьте кнут!»

— Ба! — сказала русская, — лучше быть избитой, чем пренебрежённой.

— Восхитительный принцип, — пробормотал адвокат. — Увы… Мы другие французы…

— Тише, — сказал Хельвен, — вот он.

Высокий силуэт Ван ден Брукса показался из тени.

— Надеюсь, — сказал он, обращаясь к доктору, — мы поймём этим вечером судьбу Флорана. Признаться, ваш рассказ заинтересовал меня в частности, и я обнаружил в дневнике вашего друга большое количество собственных соображений.

— Да, — ответил Трамье. — Я рассчитываю закончить эту трагическую историю; скоро наступит развязка.

Свет лампы окружал ореолом голову академика, и колыбельная горькой воды аккомпанировала его чтению.

Он начал читать:

«Я всё ещё был нежно мил.

Красота Лии, естественная культура и грация её духа навлекали комплименты мужчин и досаждающие действия женщин. Меня радостно уважали, и я был на волоске от того, чтобы всерьёз поверить, что я обрёл счастье. Мужское тщеславие столь мощно, что может даже пересилить любовь. Иногда я считал себя по-детски несчастным, думая о волнах радости, нахлынувших на меня в тот момент, когда я открыл гордые двери салона, и все головы обратили взоры на появление Лии. Начало было настолько резким, что я неистово сжал кулаки, и мне было суждено самое тяжкое во всём мире наказание усмирить возникавшую на моих губах улыбку, вызванную гордостью и красотой. Дерзость других женщин ограничивалась умением прогибаться перед красотой столь же независимой. Что касается желаний мужчин, они шумели вокруг моей спутницы, словно докучливый хор мух. Я смеялся, ибо был уверен, что любим.

Несмотря на свою бурную жизнь, многолетний опыт и эту горькую зрелость, которую я часто с отчаянием замечал в себе, я не сопротивлялся всем тщеславным наслаждениям. Есть опьянение, ценимое лишь мужчинами, благая или дурная судьба которых привела за руку великолепную женщину, которую можно полюбить. Я позволяю судить свою слабость и признаю иронию, жалость и меланхолию.

Тем не менее, успех Лии в мире стоил ей моей доли нежности и прилежания, без которых, может быть, у неё ничего и не вышло, несмотря на её фигуру, ум и даже безграничную любовь. Да, Лия любила меня, как любит она меня в этот час, как будет она любить после моей смерти, той любовью, пред которой бессильно время и даже упадок того состояния, когда ты любим. Она привязана ко мне просто, без недомолвок, без оговорок, словно река, отдающаяся течению, где она швыряет себя в непрерывном потоке, в бесконечной стремительности. Она любила меня по-человечески, не затрагивая часть моей индивидуальности, не отдавая предпочтение тем или иным качествам; она любила меня без чувств и разума; за пределами меня он ничто. Я знаю необъятность этого чувства. Она не пугала меня, но печалила, ибо нет худшего горя, чем много взять и мало отдать. И я чувствовал себя бедным возле богатства, слабым возле силы. Должно быть, я беден, раз не могу ничего предложить в обмен на это сокровище, кроме своего удовлетворённого тщеславия и, увы, тревожного сердца. Радости, которые доставляло мне обладание этой женщиной, быстро иссякли. Потому ли, что они не смешивались с грустью? Мой самый лёгкий поцелуй, кажется, отравляет Лию, но счастье, которого я ей стою, отталкивает меня от неё. Я раздражался при виде обморока, несмотря на то, что, имитируя страсть, я оставался ледяным внутри самого себя. Почему своё блаженство, исходившее от моей любви, она принимала ради меня как что-то непристойное? Самые безумные напыщенности девушек не производили во мне такого чувства нескромности и распутства. Но Лия, казалось, предавалась мне, она унижалась, и я презирал это ради удовольствия, которое я ей доставлял. К этому чувству примешался странный садизм. Я хотел бы держать в своих руках холодное и безжизненное. И пока она, уничтоженная, спала на моём плече, я был тем, кем был накануне, и представлял её мёртвой.