Хозяин Марасы

Ветер гнал листок бумаги над неспокойными, встревоженными бурей водами. Пропитанный дождём, намокший от брызг жадных, пытающихся до него дотянуться волн, он кружился над морем, медленно достигая суши. Записанные на бумаге слова лишь слегка размыла влага, исказив контуры острых букв и странных слов. Сложенный пополам бумажный посланец надёжно хранил доверенную ему тайну. Он не пропал во время обвала в гроте, пережил долгий день среди чужих людей и дождался того часа, когда его отправили в полёт с обрыва у апельсиновой рощи.

Незадолго до рассвета листок достиг городка Марина-ди-Камерота, скользнул над стройным рядом лежаков на берегу, мелькнул в отражении тёмных окон, чуть заколебался над крышей никогда не спящего «Мерроу» и опустился на крыльцо гостевого дома «Лён и Фенхель», прямо к ногам рыжеволосой женщины. При виде бумажного крыла, исписанного знакомым почерком, усталость и морщины стали медленно пропадать с лица женщины. Тускло-зелёные глаза сверкнули молодой буйной зеленью, а из рыжины волос исчезли редкие нити серебра.

Танила улыбнулась, обнажая белые острые зубы и небрежно подобрала мокрый листок. Она развернула его и, сняв ненужные сейчас очки, пробежала глазами по ровным строчкам с витиеватой и неразборчивой подписью внизу.

Ночь и ночная дорога –

это одно и то же.

К тайне твоей любви

иду по черному бездорожью.

К тайне твоей любви –

ветром морей тревожных,

светом горных вершин,

ароматной цветочной дрожью.202

Старый дурак, – чуть дрожащим голосом произнесла Танила, комкая листок в руке, – знаешь, чем порадовать моё сердце! Ты помнишь, как я любила их – мятежных, безумных поэтов, рождённых землёй моей родины. Они всегда напоминали мне о тебе… Всё-то ты помнишь, Энцо, ничего не хочешь упускать из своей памяти, жадный ты кракен. Все слова, что я тебе говорила, все удары и каждую спицу, которую я вонзала в твои наглые глаза, все мои желания и надежды, ты сохранил и сберёг. Как бы я хотела, чтобы море и горы были ближе, чтобы Бездна и Вершина слились вместе, но тогда ведь этот мир рухнет, да, Энцо? И только дороги, земляные щупальца твоей жадности, соединяют их. Дороги и бездорожье, – она закусила губу и улыбнулась так, словно преодолевала боль. – Ты счастлив, я знаю. Всё случилось так, как ты хочешь. Всё-то должно быть твоим, а что не твоё, то им станет. Ты придёшь и заберёшь, уведёшь и утянешь за собою… Но ты ведь знаешь, что я тоже нетерпелива. Я приду к тебе раньше, приду на твой дурацкий остров посреди мерзкого мокрого моря. Дождусь твоих детей, отругаю их, поднимусь на корабль и приду. К тебе.

Дуэндэ. Книга, найденная в траве у пустого дома

Я не раз затеривался в море,

С памятью, осыпанной цветами,

С горлом, полным нежности и боли.

Я не раз затеривался в море,

Как в сердцах детей я затерялся.

Нет ночей, чтоб отзвук поцелуя

Не будил безгубые улыбки.

Нет людей, чтоб возле колыбели

Конских черепов не вспоминали.

Ведь одно отыскивает розы –

Лобной кости лунные рельефы.

И одно умеют наши руки –

Подражать корням захоронённым.

Как в сердцах детей я затерялся,

Я не раз затеривался в море.

Мореход слепой, забыт я смертью,

Полной сокрушительного света.203

Мараса. Вне всего

Ты всё опять сделал по-своему, – тоненькая девушка с двумя рыжими косами стояла у маяка, на самом краю обрыва и говорила с морем, сердито хмуря бровки. – Эти двое, девочка с красками и призрачный недобиток, заслужили тишины и уединения Калабрии, её лесов и гор, её моря. Вечности вдвоём.

Именно поэтому ты говорила синьорине Валери про Гранаду? Про один из тех немногих жадных и живых городов, что прячет в себе и своём сердце–Альгамбре тени и души влюблённых в него людей, навек поселяя их в переплетении улиц , дыхании деревьев и шёпоте старой памяти? – голос звучал прямо из тени маяка и был полон сарказма, равно смешанного с настоящим удивлением.

Всего лишь для того, чтобы она сделала правильный выбор и отправилась сюда. И она его сделала! Нет ничего проще, чем игра на банальных контрастах. А ты взял и разлучил наивных детей. Отправил девочку обратно на болота и подсунул циника и болтуна моему милому Фиде, – недовольство в голосе девушки было слито с обидой.