Хозяин всего нашего

– А где ты живешь? Я живу вон там, у киоска, – махнул мальчик головой, показывая направление. У киоска, прислонившись к шатким стенкам, стояли двое мужчин, склонив головы. Вероятно, они были пьяны. Вокруг них перекатывал жестянки ветер.

Заяц потихоньку, шевеля лапками, рвал пакет. Мальчик не заметил, что дыра в прозрачном полиэтиленовом пакете разрастается, крепко держал его за ручки и болтал как ни в чем не бывало. В один миг заяц выпал из пакета и убежал, а мальчик вздрогнул и помчался за ним.

Было около полуночи, когда я отперла дверь квартиры. Насыщенный день, – подумала я, включая горячую воду, чтобы согреться. Перед моими глазами проходили сцены из Института, вспоминался мальчик с остановки. Он стоял в одной рубашке. Штанины грязных вельветовых брюк были заправлены в резиновые сапоги, каких я не видела с самого детства. Правда ли, что для него жизнь так проста, как я предполагала, или это только мой предрассудок, – спрашивала я себя. Может быть, и его снедает мука, которая не дает ему заснуть всю ночь. Семь лет, – гордо произнес он. Я улыбнулась. Без тринадцати час. Зеленый, красный, желтый… цвета моих ночей. Я подошла к окну в комнате и отодвинула полотняную занавеску. Снова раскаленная точка, составленная из череды пикселей, бродила вверх-вниз, высвечивая оранжевым траекторию. Полиэтиленовая пленка, скрывавшая за собой призрак, преломляла всякую фигуру и превращала ее в совокупность неправильных квадратиков. Словно сквозь воду смотрю – так выглядел огонек сигареты, что бродил туда-сюда.

Я вспоминала лица с трамвайной остановки. Они стали частью моего ежедневного дружеского альбома. Их тени под глазами, сутулые спины, их накрашенные губы, локоны, что всю ночь томились на бигуди, облезлые портфели, сумочки из кожзама, подобранные в тон туфлям из настоящей кожи, или кеды, или сапоги на платформах. Это единственные люди, которых я вижу. Секретарши и стажерки. Мимо нас проезжают в раннее утро автомобили, а мы собираемся вместе, в одежде, остывшей за ночь. Я много раз хотела обратиться к женщине, с которой утро за утром сажусь в один и тот же трамвай. Мне хотелось узнать что-то о ней: есть ли у нее дети, провожает ли ее кто-то на работу и встречает ли, когда она возвращается. Простые вопросы, на которые кто-нибудь да ответит. Мне не хватало разговора с дружески настроенными людьми. Мою тревогу успокоило бы, если бы мне иногда удавалось поговорить с обычным человеком. Я потеряла связь со своими друзьями. Когда возвращаюсь домой, говорить не с кем. Я смотрю в темноту. Ем – или не ем – и отправляюсь в свою мягкую тюрьму, чтобы стать рабой ночных кошмаров. Чтобы считать и дышать в ритме движения стрелок одних и других часов. Они бегут к рассвету, я лежу и жду, потом встаю.

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… я пью воду, три глотка, сижу на краю кровати и прислушиваюсь. Сосед смотрит телевизор, с часу до половины четвертого кто-то неустанно ссорился. Мне несколько раз хотелось постучать в стенку, напомнить им, что пора спать или расходиться. Я не сделала этого. Жду, как обычно. Дожидаюсь, пока они придут в себя и каждый пойдет своей дорогой, или пока они отселятся.

Один, два, три, четыре, пять, шесть… шестнадцать, семнадцать… Я в лесу. Ко мне подходит человек. Он достает из часового кармана платок и складывает его треугольником. Снимает пенсне и вытирает угол правого глаза. Затем, потупившись, вытирает нос. Подойдя совсем близко, он вновь поднимает голову. Это Чехов, он плачет. «Нет, ни в коем случае, – вырвалось у меня. – Не грустите». Я пошла к нему, хотела его обнять, но он ускользнул. Я обняла дерево и держала его в объятиях пару мгновений, пока не поняла, что Чехов сбежал от моего прикосновения и плачет дальше, в десяти шагах. Я не сдавалась: печаль затопила меня, и мне казалось, что он будет рад утешению. Я подкралась к нему так, чтобы он меня не почувствовал, и напала на него со спины. Он немного повозражал, побился, подергался, но потом успокоился и позволил себе утонуть в моих объятиях. Я держала его руками и покачивала влево-вправо, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулась: это был еще один Чехов собственной персоной. Он тоже собирался плакать. Веря, что и ему нужно утешение, я оставила первого, так сказать, изначального Чехова и обняла второго. Но за его спиной стоял еще один, за ним еще один… Все они выходили откуда-то, каждый печальней предыдущего. Все они плакали и хотели моего внимания. Я не могла это выдержать и бросилась бежать. Вдруг с земли стал подниматься туман и скрыл меня – лишь позади раздавались голоса людей, зовущие меня.

Пять двадцать семь. Пора.