Читаем Хранитель детских и собачьих душ полностью

Хранитель детских и собачьих душ

– Я разминулся с нею, – говорит он медленно, тщательно выговаривая буквы, как взрослый, что-то растолковывающий ребенку. – Теперь мы не встретимся, время ушло, и все нарушено, – понимаете? – навсегда нарушено! Это я сам сделал, не судьба, не бог, я собственноручно все погубил!

Юноша закрывает глаза и пытается уйти внутрь себя, словно одного желания достаточно, чтобы перестать существовать.

Мопассан садится рядом, на корточки, пояс на его брюках натягивается и хрустит.

– Первыми вашими эмоциями стали отчаяние и страх. Затем наступит безразличие и отвращение к собственной персоне. Следом придет усталость, одуряющая, тяжелая, вы будете искать место, куда бы прислониться, но без особого успеха. Все будет не то, все противно вашим желаниям, и сама кровь ваша, толкаясь в груди, не даст вам уснуть.

– Откуда вы взяли? – мрачно спросил страдалец.

– Со мной было то же самое когда-то. Я не видел смысла в дальнейшем существовании, но глядите – жив! Значит, и у вас пройдет.

– Вы недобрый, – сказал, поднимаясь, юноша и решительно взялся за ручку чемодана. – Вы, может быть, и обожглись, а теперь поучаете. Но уж я-то не буду никого поучать!

– Может быть, и так, – согласился Мопассан.

Через два часа они вновь повстречались. На сей раз, кроме них двоих, на пристани было достаточно народа, однако каким-то случаем они опять очутились рядом, хотя ни один, ни другой не искали этого соседства.

Видя, что молчать и отворачиваться выходит явно по-детски и неприлично, юноша заговорил первым:

– Вы-то основательно собрались в дорогу. И чемодан какой приличный, и сверх того большая сумка.

– К старости ценишь комфорт, – смеясь, отвечал Анри. – Отсутствие под рукой зубной щетки или одеколона способно испортить настроение, а затем и весь день погубить!

– Зубная щетка… – Молодой человек снял с головы шляпу, предоставляя волосы порывам юго-восточного ветра, отчего те разметались, словно трепещущие вороньи перья или водоросли в приливе. – Совсем недавно я свою жизнь видел вот так, как песчинку. – Он сделал презрительный жест. – И решил, что все кончено.

– А теперь? – серьезно, без улыбки спросил Мопассан.

– Всегда остается надежда, – тонкая морщинка улыбки запечатлелась на щеке.

– Символ которой – якорь – делает в виде татуировки каждый моряк, – подал реплику Анри.

– Но вы бы предпочли зубную щетку? – поддел юноша.

– Я бы предпочел… парус! Смотрите, парус!

И тотчас десятки ладоней вскинулись к вспотевшим лбам, образуя козырьки – полуденное солнце слепило, застирывая все прочие краски.

Из-за белого, почти до голубой пелены в глазах, горизонта, где солнце с морской водою устроили игру в перевернутые зеркала, нарисовался треугольный лоскут паруса. Этот неправильный треугольник, такой же искривленный, как молодой месяц в морочащих блеклых тучах, отчего-то показался людям прекрасным, хотя все на пристани ожидали прихода парового судна.

Парус вздымался широко и вольно, как дышит молодая грудь на просторе, и по мере того как очертания суденышка становились отчетливее, тоска понемногу отпускала сердце влюбленного юноши, а сердце писателя билось горячей и тверже, лицо его оживилось, и в глазах появился блеск.

– Это прекрасно! – взволнованно сказал юноша. – Это словно начало чего-то важного и совсем нового, неожиданного!

Мопассан молчал. Ему хотелось сказать многое, но в теперешнем чувствовании слова были бы лишними.

Парус рвался на ветру, трепетали женские шали и кисеи, прицепленные к шляпкам; снующие по набережной мальчишки-птицы, полуголые и чумазые, радостно верещали.

«Поток воздуха и кусок материи, – думал Анри, – а душа уже запела! Что же ты такое, человек? В чем твоя вера, твоя воля к жизни? Свобода! – вот и все счастье!»

Глаза юноши говорили о том, что он счастлив. Чтобы не расплескать торжественной минуты, г-н Мопассан накрыл ладонью сердце и дышал глубже, глубже, всей своей неистраченной мечтой.