Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

Они были только вдвоем. Матрена Тимофеевна поманила Галю к себе: дескать, не надо мешать им, пусть вволю наговорятся — знакомые.

— Ну, а ты за что? — Лиза говорила как старшая, хотя по возрасту она была даже чуть моложе Анюты. — На сколько тебя?

— На два года, — сказала Анюта и улыбнулась гак, словно о нестоящих пустяках была речь.

— Что ты сделала? — настаивала Лиза.

Анюта ей не ответила. Она что-то вспоминала еще. Коронотова Лиза… Коронотова Лиза… Кто же ей говорил про Коронотову Лизу? Не про мужа ее Порфирия, а именно…

— Лиза! — вскрикнула она. — Тебя ведь на маннберговском участке взяли?

— Да.

— Ну, так я тогда все, все про тебя знаю. Всю твою жизнь. Мне в Томске Михаил Иванович рассказывал.

— Какой Михаил Иванович?

Лиза не знала никакого Михаила Ивановича. Живя у Маннберга, она держала себя замкнуто, о себе, о своей прошлой жизни никому ничего не рассказывала. Кто он такой, что в. се знает о ней. а она его вовсе не знает?

Анюта стала подробно описывать приметы. Перед Лизой всплывал облик человека, будто и знакомого ей… А когда Анюта ей напомнила, как познакомился с ней Михаил Иванович…

— Да ведь это Вася! — так обрадовалась она, словно с ней говорила сейчас не Анюта, а сам Вася. — Знаю я его!.. Как же, знаю… Только почему ты зовешь его Михаилом Ивановичем?

— Вася? — Анюта шевельнула бровями. — Ну, конечно, тогда уже был он Васей! А у меня это и из памяти вон.

Подошла Матрена Тимофеевна. Протянула руку Анюте.

— Вот что, девонька, — сказала она, — с подруженькой по сердечным делам договорите потом. А, как порядочек требует, надо и с другими познакомиться, есть и старшие.

Анюта стала извиняться: такая неожиданная встреча…

— Ладно. Так вот, слушай, девонька. Я — Матрена Тимофеевна, ткачиха из Иваново-Вознесенска. Осуждена на три года. Перед народом ни в чем не виновна, а перед царем виновна в том, что прокламации против него на своей фабрике разбрасывала…

Галя крикнула ей с места:

— Матрена Тимофеевна, если вы им про сердечные свои дела говорить не даете, давайте с другого начнем разговор. Пусть наша новенькая расскажет, что на белом свете делается. Она ведь с воли не так давно. А рассказать про себя мы и после успеем.

— На белом свете? — и взгляд Анюты остановился на квадратном проеме окна. — На белом свете много нового. Вот даже сюда не за подводой пришла, в арестантском вагоне меня привезли.

Ее слушали с интересом: вот как, значит, теперь уже идут поезда от самого Петербурга до Владивостока?

— Да. Только через Байкал приходится переправлять вагоны на большом пароме, — говорят, проложить дорогу по берегу озера никак невозможно, такие страшные горы и скалы.

«Построили…» — подумала Лиза, и ей сразу представилась жизнь на маннберговском участке: палатки, вокруг вагончика дружный людской говорок, песни рабочих, встречи с Васей в овраге и впервые услышанные тогда, новые для нее слова, мысли… Как хорошо, что она ушла от Аксенчихи именно на постройку дороги!

— Только оттого, что прошла теперь насквозь железная дорога, — говорила Анюта, — рабочим в Сибири лучше не стало. Из тех, кто строил ее, большинство безработными остались. Да сколько еще из России приехало новых людей! И тоже им устроиться негде. А хозяева и рады этому — меньше стали платить. Все дорожает. Рабочие волнуются, собрания прямо в цехах устраивают. Полиция разгоняет — они в лесу собираются. Что ни утро — на заборах, на стенах новые прокламации наклеены или по дворам разбросаны…

— Ну, а терпеть долго еще будет народ? — болезненно выкрикнула Матрена Тимофеевна. — Или так вот нашим, братом все и будут тюрьмы набивать?

— А знаете, Матрена Тимофеевна, — и черные глаза Анюты живо заблестели, — я вам скажу. Я ведь работала в типографии. И в казенной и… — Она было запнулась: сказать ли все о себе этим, еще незнакомым ей женщинам? Вдруг среди них провокаторы? Нет, не может быть. Свои это люди. Анюта закончила: — И для своей типографии шрифты доставала, носила. Сейчас, Матрена Тимофеевна, печатают прокламации уже не такие, как два или три года назад. Теперь все время рабочих воедино собирают, к восстанию призывают. Значит, будет оно!? Значит, уже недолго народу терпеть осталось.

— Восстание, говоришь? — переспросила Лиза Анюту. Ей вспомнились давние разговоры с Васей, его слова: «если все рабочие поднимутся с оружием в руках», — и тогда это казалось каким-то странным, совершенно невозможным: ну как подняться с оружием против людей же! За годы, проведенные Лизой в тюрьме, из многих бесед и с Галей, и с Матреной Тимофеевной, и с другими заключенными, когда политическим разрешалось общаться между собой, ей стало ясно, что иного пути все же не будет. Но как? Как все это сделать? Ведь не успеет человек — не то что восстать! — слово сказать против царя, прочитать книжку или листовку, как его в тюрьму, в ссылку, на каторгу… И так каждого, каждого…