— Дурень ты, друг, — обратился он к Зенону. — Я за тот хлеб ему отработал. Перстень золотой с хризопразом сделал его... гм... ещё в прошлом ноябре. Она в ноябре родилась, так хризопраз ей — счастливый камень. Неужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал: мы рассчитались. И потом, если голуби виновны — он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. И он за неё ни гроша Жабе не платит, а за это обязан голубей из Бернардинской и Яновой голубятней вскармливать. Так он, видимо, от безденежья не кормит. Глаза у него шире брюха и ненасытные, как зоб ястреба. Святых птиц к разбою приучил. Что ж делать?
Кирик спрятал в карман кости, в которые от нечего делать мужики играли втроём, и встал.
— Ну-ка, идём.
— Куда ещё? — спросил Зенон. — Вечно ты, Марко, раззвонишь.
— Идём, идём, — поддержали кузнеца друзья.
Тихон тоже встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей — так за десять лет въелась в них невесомая золотистая пыльца, единственное богатство мастера. Жиловатые большущие руки.
И эти золотые руки внезапно сжали кулаки.
...В судном зале читали приговор. Читал ларник суда, даже на вид глупый, как баран. Таращил глаза, делал жесты угрожающие, жесты умиротворяющие, жесты торжественные. А слов понять было почти нельзя — будто горячую кашу ворочал во рту человек.
— Яснее там, — улыбнулся Лотр.
— «...из этого исходя, — ларник откашлялся, как удар грома, — высокий наш суд постановляет сатанинскому этому отродью...». Слушай!
От громогласного крика мыши в клетке стали на задние лапки. Ларник поучительно и уже от себя сказал им:
— Сказано ведь, кажется, в Книге «Исход»: «Шма Израиль!» Это, стало быть, «слушай, Израиль!», вот как.
— У вас что, все тут такие одарённые? — спросил Лотр.
— Много, — подтвердил доминиканец.
Ларник читал из свитка дальше:
— «Постановляет высокий наш суд осудить тех на баницию, изгнать тех мышей за границы славного княжества и за границы славного королевства, к еретикам, — пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосудие, — выдать им охранную грамоту от кошек и ворон». Вот она.
Корнила взял у ларника свиток, пошел в угол, начал запихивать приговор в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собою, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный, сатанинский визг.
— То-то же, — поучал сотник. — С сильным не судись.
Исполин Пархвер прислушался:
— Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.
— Их дело, — буркнул сотник.
В подполье началась радостная возня.
— Видите? — отозвался мрачный Комар. — И они пришли. И этим интересно.
Кардинал встал.
— Думаю, не должны мы забывать о пощаде, о человечности, а в данном случае — об анимализме. Надо дать две недели спокойствия матерям с маленькими мышатами... Нельзя ведь это, чтобы в двадцать четыре часа...
— Разум хорошо, а глупость — это плохо, — как всегда, ни к селу ни к городу ляпнул Жаба.
— И месяц срока для беременных мышей, — подбросил Босяцкий.
Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкнул что-то пером. Потом встал и огласил:
— В противном же случае — анафема!
Друзья стояли у двери хлебника. Он шарил глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.
— Так что, — спросил Вус, — перстня моего не считаешь?
— Почему? — спрятал глаза хлебник. — Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.
— И тот насыпь, — мрачно предложил «грач» Турай.
— Это почему? — взвился хлебник.
— А потому, — объяснил, смеясь, Марко. — Чьё дело голубей вскармливать? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?!
— Ты уж замолчи, щенок, — зашипел было на него хлебник.
— А я вот тебе дам «узелок», — заступился за друга Клеоник.
— Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!
— Брат я тебе на нашем кладбище буду: ты у часовни, я — с краешка, даром что я богов делал, а ты их грабил.
— Богохульник! — кипел хлебник.
— Замолчи, говорю, — улыбался Клеоник. — А то я с тебя лишнее дерево сниму либо совсем сделаю из тебя Яна Непомуцкого.
— А вот тебе и торба для этого. — Кирик бросил к ногам хлебника мешок.
— Это ещё зачем? — покраснел тот.
— Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины вот этого мешка.
Зенону было хоть сквозь землю провались. Сам не сумел, увалень, так вот друзья за него распинаются.
— Нет, — едва выдавил хлебник.
— Стало быть, не дашь ржи?
— Рожу, что ли?
— Та-ак, — подозрительно спокойно произнёс Кирик. — Духи святые всё поклевали, мыши подсудимые.
И он неожиданно взял хлебника за грудь.
— Пьянчуга, мочиморда, грабитель, ты у меня сейчас воду Немана будешь пить до страшного суда.
— Дядька... Дедушка... Папаня... Шурин.
— Ступай, — бросил его в дверь Вестун.
Хлебник побежал в склад.
— Ли-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя, — неподражаемо, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогон дуда. Словно огромный глупый баран давал Богу содухи.