Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Схватили его во время поездки в Рим по доносу друга. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Криштофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского и горячо пропагандировал их. Но поскольку говорил он об этом в стране, откуда не­возможно было привезти свидетелей; поскольку в Риме свидетелем его гнусной ереси был только один человек — доносчик; поскольку святая церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, — Криштофича предали истязанию и постепенно спускали с дыбы на острый вертел. Он висел на руках сорок часов и не признавался ни в чём, и, стало быть, доносчик был неправ. Его сняли и неделю поили одним молоком. Когда он в первый раз почувствовал позыв — ему показалось, что снова входит в его тело острый кол. Он потерял сознание.

Лекарь-магометанин излечил его. Потом Криштофича отпустили. Теперь первый донос мог снова отпра­вить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.

Третий собеседник был юношей, почти мальчиком, одетым, пожалуй, излишне франтовато, даром что сидел в своём доме.

Этого прежде всего можно было заметить даже в са­мой большой толпе. Лицо с румяными улыбчивыми губами и огромными тёмно-синими глазами было красиво тем редкостным обаянием, от созерцания которого сразу приходят в голову мысли о тленности земного, о том, что тебя вот ожидает ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьём возьмут на небо.

И, однако, если верить рачителям о вере, именно этого ребёнка уже сейчас не ожидало небо. И, однако, это именно ему через несколько лет угрожали адом и вечны­ми мучениями многочисленные проповедники Италии, едва не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли, и, конечно же, вся Святая служба.

Юношу звали Кашпар Бекеш. И если кто-то и создал в то время славу Городенской земле, так это он и Криш­тофич, еретики, осуждённые членами Святого трибуна­ла, — имена же этих членов ты веси, Боже, а не люди, даже самые учёные.

Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из трагедий Софокла, читал её про себя и по очереди под­жимал пальцы. Потом что-то записывал в тетрадь, ле­жавшую на низеньком столике.

Копия была испорчена многочисленными перепис­ками, иногда в ней не было ни складу ни ладу, и вот он правил, воссоздавал её, считая слоги и размышляя над некоторыми словами, которые несведущие писцы давно превратили в абракадабру.

Лицо было серьёзным, слегка резким в скулах (ве­роятно, от предка венгерца); тонкая рука иногда отбра­сывала со лба солнечно-золотистые волосы.

Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало ра­ботать.

Может, нечеловеческий шум и крики из улицы.

— Затворил бы окно, Клеоник, — предложил брат Альбин. — Эти животные вытрясут из Кашпара весь ритм, а из меня — все остатки моей мысли.

— Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, — при­знался резчик. — И жалею об этом.

— Зачем жалеть? Покричали, попугали. Неужели ты веришь в него?

— Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: "Жаль, люди...»

— Правильно, — оторвался от рукописи Бекеш. — Бог есть?

— Есть, — ответил Криштофич, а Клеоник молча склонил голову.

— Бог — он есть, — уточнил Бекеш. — Но кто сказал, что его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?

— Христа ведь схватили, — возразил резчик.

— А я не думаю, что Христос был Бог, — улыбнулся Кашпар. — По-моему, это был великий пророк, больше всех библейских. Поэтому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-нибудь из земли справедливости, которая лежит за тёплым морем и о которой мы, бедные, ничего не знаем.

— Н-ну, — недоверчиво вымолвил Криштофич. — Почему же не сказался?

— А что бы он растолковал тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гyманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но заметь, он нигде сам не называл себя сыном Божьим, не хотел врать, хоть и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так было им легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Он ведь сам неотделимая часть Бога. А если догмат о тройственности неверен, если он — часть Бога, как сын — часть отца, то почему он не звал отца, а будто бы чужого человека?

Брат Альбин потянул носом:

— Слушай, Кашпар, сын мой, тебе не кажется, что тут начинает дурно пахнуть?

— Чем?

— Близким костром, сын мой.

— Сюда они не достигнут. Тут их власти — маковое зерно.

— А через некоторое время будет вся власть. Мы слишком слабы, чтобы дать по их лапам. Доказательство этому тот шабаш за окном... Страшное дело!

— Что ты думаешь о нём? — спросил Клеоник.

— Прохвост и самозванец, — безразлично ответил Альбин.

— И я это знал. Да только думал, что мы его име­нем тут почистим слегка. А оказывается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дураки. Теперь отродье это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?

Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, то и дело взрывался крик, ре­вели колокола. Прямо перед друзьями была замковая стена, и это к ней тянула руки толпа.

— Боже! Благословен будь! Отец ты наш!

Бекеш пожал плечами: