Когда мы оставили деревню и опять вышли в поле, солнце уже село, и зимние сумерки быстро стали надвигаться. Мы шли гурьбой, стараясь не отставать друг от друга, и для бодрости усиленно поддерживали оживленную болтовню. Особенно младшие стали заметно трусить; жались к старшим и пугливо озирались по сторонам дороги, а часа через два стали жаловаться на усталость.
Обогревшись на постоялом дворе, последнем от города, мы двинулись дальше не с прежнею бодростью. Все мы порядком-таки устали; оставалось пройти еще верст двенадцать, и это небольшое расстояние казалось нам теперь значительно больше уже пройденного.
Луна стояла уже высоко на небе; давно зажглась рождественская звезда и, трепетно мерцая на темно-синей тверди, точно древним библейским волхвам, указывала нам путь. Понтий Кандидиевский вдруг грянул своим громким зычным басом: «Слава в вышних Богу!..» — и все дружно подхватили. Молитва неслась далеко по снежным равнинам, и звуки нашего хора точно застывали в холодном вечернем воздухе. Когда последний звук священной песни затих, кто-то высоким тенорком затянул: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Так, перебрав все рождественские канты, мы прошли почти незаметно еще несколько верст.
Но все молитвы были пропеты, и наступила вдруг тишина. Она подействовала удручительно. Все как-то скисли. Видимо, партия наша шибко устала, да и наступившая ночь навевала на нас жуткие мысли.
Ветхопещерников первый нарушил эту тишину:
— Кто на Святках гадать будет, ребята?
Ему никто не ответил, но он, нисколько не смутившись, продолжал:
— Я, грешный человек, люблю черта потешить.
— Эк тебя! В такую-то ночь кого выдумал вспомнить! — отозвался Зотик, и голос его слегка дрогнул.
Все пугливо оглянулись и стянулись в кучку. А Ветхопещерников, как назло, не унимался:
— У нас, — рассказывал он, — на селе девка старая, юродивая… так говорили, на Святках, в самый Сочельник, после всенощной в зеркало стала глядеть — жениха своего ждала… солдата, что ли, на побывку… да вместо него дьявола с рогами увидала, да так, с места не вставши, одурела и языка решилась…
— Уу-у, дурья башка! — вставил Понтий. — Ежели она одурела, кто же мог знать, что́ она в зеркале увидала?
Ветхопещерников загадочно усмехнулся и обвел всех нас пытливым взглядом. Маленькие семинаристики едва передвигали ноги и часто присаживались на мерзлую землю, умильно прося «дать им отдохнуть». Мы с жалостью посматривали на их утомленные рожицы, но засиживаться на земле не давали — они могли заснуть и замерзнуть.
Как и чем могли, мы старались их подбодрить и подогнать.
Не обратив внимания на основательное замечание Понтия, Ветхопещерников опять начал говорить:
— А то, вот мне раз наш дьячок рассказывал, — он остановился и, многозначительно крякнув, посмотрел на прыщавого семинариста. — Было это как раз в Сочельник, в одном отдаленном монастыре, жил там монах-пономарь… страшнющий грешник… Пришел он в обитель грехи замаливать, в тяжкие работы у отца игумена просился. Все делал… молился у всей братии на глазах, клал земные поклоны и прочее… Видит отец настоятель, что монах раскаялся в своих грехах, и дал он ему должность пономаря…
Ветхопещерников остановился и опять обвел всех нас взглядом. В это время мы подходили к лесу, который стоял верстах в трех от нашего города.
— Ну, ребята, поддайте, одним махом долетим! — проговорил прыщавый семинарист, делая какие-то знаки Ветхопещерникову.
Но малыши, из которых некоторые уже чуть не валились с ног, отказывались идти скорее.