Христоверы

Перестав креститься и охать, женщина с любопытством уставилась на него.

– Глядеть на меня страшно, это верно, – опередил её вопрос Силантий. – Но я не зверь и не демон. Я покалеченный немцами на фронте инвалид.

– А почему собака на тебя не гавкает? – обретя дар речи, спросила Вероника Тимофеевна. – Кобель наш никого так просто во двор не пускает.

– Так это у него спросить надо, – кивнув на будку, усмехнулся Силантий. – Собаке виднее, кто я. Она чует, что я не со злом, а с добром в ваш дом пожаловал.

Женщина, не спуская с гостя полных страха глаз, осторожно сошла по ступенькам крыльца.

– Я с сыном вашим вместе воевал, с Евстигнеем, – стал объяснять цель прихода Силантий. – Я вот вернулся, а он погиб. Вот я и зашёл рассказать вам о сыне.

– Тогда в избу айда, коли пришёл, – пригласила его женщина. – Отец лежит, хворает он, пусть тоже об Евстигнее послухает.

В углу горницы, на кровати, он увидел мужчину лет семидесяти. По измождённому лицу Силантий сразу же определил, что мужчина тяжело болен.

– Вот, отец, гостя в избу привела, – сказала женщина. – Говорит, что сына нашего, Евстигнея, на войне встречал и даже воевал с ним рядышком супротив немцев.

– Я Силантий Звонарёв из Камышёвки, что с Самарой рядышком, – представился Силантий. – А вы… Евстигней говорил, что вас Тихоном Игнатьевичем зовут, так ведь?

Мужчина приподнял голову, посмотрел в сторону Силантия, но не видел его.

– Верка, а почему собака не гавкала? – крикнул он, ища слепыми глазами жену. – Этот гость через зады, что ли, к нам в избу зашёл?

– Да нет, через калитку, – ответила Вероника Тимофеевна. – А что пёс не тявкнул, и я диву даюсь, впервой с ним такое.

– Меня собаки с детства раннего не кусают, – объяснил Силантий. – Да и не тявкают на меня никогда.

– Верка, как он выглядит, скажи? – спросил Тихон Игнатьевич. – Я его слухаю и будто где-то слыхал голос его.

– Нет-нет, вы не могли меня слышать и видеть, – ответил за Веронику Тимофеевну Силантий. – Мы с Евстигнеем только на фронте познакомились. До войны мы не знались, и я не заходил к вам никогда.

– А чего сейчас пришёл? – «полюбопытствовал» Тихон Игнатьевич. – Об Евстигнее я слышать ничего не хочу. Он для нас ломоть отрезанный.

– Знаю об том, – вздохнул Силантий. – Мне Евстигней рассказывал, что в хлыстовскую секту попал вместе с женой, и вы отреклись от него.

– Верно, отреклись, – выкрикнул в сердцах Тихон Игнатьевич. – Сначала всей семьёй уговаривали его одуматься, а он и слухать нас не хотел. Тогда я на порог ему указал и велел не переступать его больше.

– И об этом Евстегней мне тоже рассказывал, – кивнул, отвечая, Силантий. – Очень горевался, что случилось так. Переживал, что родителей ослушался.

– С гонором он у нас был, – голос Тихона Игнатьевича задрожал. – Всё по-своему выворачивал. На фронт ушёл, даже проститься не заглянул.

– Если бы вы только знали, как Евстигней сожалел об этом, – вздохнул Силантий. – Говорил, что ежели жив останется, вернётся домой, упадёт в ноги родителям и землю у их ног целовать будет, прощение вымаливая.

Из-за спины послышались всхлипывания. Силантий обернулся и увидел плачущую Веронику Тимофеевну.

– Дошла до нас весточка, что погиб сынок наш геройски, – сказала она, вытирая слёзы платочком. – Так это было, скажи?

– Пожог нас немец огнемётом прямо в окопе, – уводя глаза в сторону, сказал Силантий. – Я вот обгорел весь, но выкарабкался, а Евстигней не смог, умер в госпитале.

– Видать, на небесах определено ему было смерть мученическую принять, – вздохнул Тихон Игнатьевич. – И ничегошеньки супротив не поделаешь. А ты…

Он замолчал – перехватило дыхание. Вероника Тимофеевна тут же встала и поспешила в сени. Набрав полный ковш воды, она шагнула обратно к двери, но Силантий преградил ей путь.

– Что с ним? – поинтересовался он озабоченно. – Что за хворь поедает его жизнь?

– Знать не знаю, – всхлипнула Вероника Тимофеевна, и ковш задрожал в ее руке. – Уже год как мается. Изо дня в день всё хуже и хуже становится.

– А началось с чего? – напрягся Силантий. – Не просто же так хворь к нему прилипла.

– А вот как с Евстигнеем рассорился, так почитай и началось, – уныло поведала Вероника Тимофеевна. – Сначала переживал очень, но вида не подавал. А когда Евстигнея в солдаты забрили, вот с тех пор и совсем худо стало. Воду вёдрами глыкать начал, слепнуть, под себя ходить. А теперь вот совсем не видит ничегошеньки, ноги все в язвах, ступить не могёт. Видать, конец его близок, смертушка уже рядышком топчется, вот-вот в дверь постучит своей косой.

Из горницы послышались натужный кашель и протяжный стон. Вероника Тимофеевна взглянула на преградившего ей путь Силантия.

– Посторонись, – сказала она. – Мне Тихона напоить надо.

– И я, пожалуй, пойду, – делая шаг в сторону, сказал Силантий. – В другой раз загляну, ежели впустите.

– Заходи, приветим, – вздохнула Вероника Тимофеевна. – Может, ещё что расскажешь о сыночке нашем. Тоскую я о нём, ох как тоскую.

– Зайду, обязательно загляну чуть позже, – пообещал, тяжело дыша, Силантий. – А сейчас…

Он достал из кармана пакет и протянул его женщине.

– Что это? – удивилась она.