Хроника Горбатого

Отправились искать подходящее место. Эйно на лыжах неплохо передвигался, со скользящими ногами и опорой на палки ему было гораздо легче, чем при обычной ходьбе. Правда, снега было мало. Нашли: пригорочек хороший, с ёлкой, ольхой, пеньками. Там Арви приготовил племяннику гнёздышко – накидал сухих веточек, сверху бросил свою старую шинель, чтобы стрелок «не вмёрз в землю».

– Не вмёрзну, – улыбался Эйно. – Ты иди, я присмотрюсь.

Проводил Арви, взяв его на мушку. Покачал головой: дядя был хорошей мишенью в белом костюме с чёрным вещевым мешком. Стал тренироваться: прицеливался, говорил «пах» и пытался «откатиться». Сразил все воображаемые цели, а вот откатываться не получалось, горб не давал, можно было лишь отползать. Эйно наблюдал, как Йозеф с Анной протягивают колючку – в несколько рядов поперёк дороги, по тонкому слою снега. Враги должны были в ней запутываться, а снайпер – быстро всех расстреливать.

Снова дядюшка прибежал. Вытащил из рюкзака одеяло из овечьей шерсти, тушёнку, жестяную коробочку с сахаром, бутылку со спиртом и свой, хорошо знакомый Эйно большой хьюмидор[53] с выбитым на крышке глухарём.

– Ты что, я не собираюсь здесь курить. Во-первых, не хочется, во-вторых, меня выдаст дым.

– Там не сигары.

Арви осторожно открыл коробку: в ней лежали две гранаты.

Было тихо, не холодно, падали редкие снежинки. Арви смазывал жиром лыжи.

Послышались взрывы. Враг приближался, расчищая себе дорогу, рассеивая неприятеля артиллерийским огнём.

– Эйно, мне пора.

– Беги.

– Я хочу тебе сказать…

– Что?

– Ты – самое дорогое, что у меня есть. Самый любимый человек.

– Знаю, дядюшка, поторопись.

Арви крепко поцеловал племянника, «к ногам приделал две дощечки, присел, подпрыгнул и исчез»[54].

Громыхало. Эйно напряжённо вглядывался в дорогу с протянутыми ловушками. Никого не было. Горбатый вспоминал, как гостили с дядей в Райволе у Лийсы, как ловили окуней, загорали на крутом песчаном берегу реки. Думал, что зря отказался от супчика с потрошками – ну и что, что курица без головы бегала. «Может, и мне сейчас голову оторвёт, взрывы всё ближе. Хутор Лийсы недалеко. Коровами пахнет. Или это кажется от страха? Стреляю-то я хорошо. Но что делать, если патроны закончатся, а враги – нет? Удирать? Далеко ведь не уйду. Дядюшка, спасибо за гранаты. Одну врагу, другую себе, да? Или как ты всё это представлял? Приятно, что я “самое дорогое”. Интересно, сколько градусов. Хорошо, что решил стрелять с открытого прицела, в оптическом стёкла давно бы заиндевели. Морозец, но мне даже жарко, дыхание горячее. Так, идут. А ведь я ещё никого не убивал, кроме раскрашенных зайчиков в детском тире, и тех было жалко».

Эйно сунул в рот снег, жевал, чтобы не выдать себя паром. Появилась группа красноармейцев. «Почему они не на лыжах? И без перчаток. Идут по щиколотку. Сейчас попадутся». Четверо запутались в колючке. Солдаты делали шаг в сторону, вперёд, назад и тут же снова задевали валенками протянутую и не видную под снегом проволоку. Закричали – испугались, что минная растяжка. «Да вас бы уже разнесло. Снимайте валенки, бегите!» Красноармейцы падали, поднимались, пытаясь выпутаться из ловушки, и были похожи на качающиеся картонные мишени, по которым Эйно палил на шюцкоровских[55] курсах. Горбун произвёл четыре выстрела и отполз в ложбинку. Когда высунулся, увидел четыре мёртвых тела. Появились новые солдаты, бежали, согнувшись. Эти были в ботинках, но с варежками. Колючка вцепилась в обмотки. Тоже запутались. И тоже были убиты.

Больше никто не показывался, зато загромыхали пушки. Местность, где притаился Эйно, хаотично обстреливалась. Снайпера оглушило, но он оставался невредим. Стемнело. Надо было встать на лыжи и бежать в Нижнюю Райволу, ехать с горы, понимая, что кто-то, возможно, пальнёт в бок, в спину или в грудь. Эйно не знал, заняли красные Райволу или нет. «Что делать-то? Идти? Как неохота». Парень стал замерзать. «А ведь только третий день войны. Умереть на третий день войны – глупо, тем более от мороза. Костёр разводить нельзя… Где все? Где русские, где финны?» Тишину прерывали далёкие выстрелы и лай собак. Горбун протёр лицо спиртом, свернулся на дядиной шинели, взял в зубы кусок сахара, закрылся одеялом, промычал «Отче наш» и заснул.

Около полуночи Эйно вздрогнул, поднял голову. Лунный свет заливал белое поле, гном разбрасывал фальшивые дукаты и флорины. «Сестра, наверно, сходит с ума от беспокойства. Анна, я пока живой, боюсь вставать и ехать в темноте. Я тут посплю. Если не замёрзну, завтра ещё постреляю. А ты-то как? Вы все живые? Йозеф тебя защитит, а вот на дядюшку не надейся, он нас, конечно, очень любит, но у него другие приоритеты. Настоящий солдат. Если надо, отдаст самое ценное по приказу своего внутреннего генерала».

Горбун пытался шевелить пальцами ног, но ничего не чувствовал.

«Надо встать, надо двигаться, только не спать. Тихо! Тут кто-то есть!» – мысленно вскрикнул Эйно.

Рядом в рощице послышалось тяжёлое дыхание.

– Кто здесь?

Враг или друг молчал.

– Стрелять буду!

Грубо хохотнул, почти хрюкнул.