Хроники Арехина

Больничные палаты никогда не могли равняться с палатами княжескими, ещё менее соперничество это касалось делопроизводства. За шатким столом сидела девушка и скверным пером на скверной бумаге ужасными чернилами писала «Медицинское заключение о состоянии гражданина Лачанова Антона Сергеевича, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертого года рождения».

— А, так это вы тот самый знаменитый сыщик-гроссмейстер, которого по нашу душу прислал Дзержинский? — не отрываясь от бумаги, спросила девушка Арехина.

— Ваша душа ведомство, которое я сейчас представляю, не интересует.

— А что интересует ваше ведомство?

— Состояние, в котором пребывает Антон Лачанов.

Девушка дописала строку, поставила точку, и только затем взглянула на Арехина.

— Состояние Лачанова можно считать образцовым. Совершенно здоровых людей нет, особенно после пятидесяти, но в данном случае я готова сделать исключение: он в прекрасной форме, хоть в цирке выступай.

— Но ведь он считается умершим.

— Кем считается? У нас нет никаких оснований полагать, будто он умирал.

— Разве его не похоронили?

— Кого у нас только не хоронят. Вы у тех, кто хоронили, и поспрашивайте.

— Непременно спрошу. Но ведь свидетельство о смерти выдал врач.

— Каких только свидетельств не напишет врач, если к нему найти подход.

— Вы обвиняете врача?

— Нет, что вы. Обвинять не по моей части. Просто Ивану Петровичу девяносто один год, и разум его временами отделяется от тела и странствует по полям его юности. А временами возвращается. Вот в какую фазу его застанет больной ли, проситель или ещё кто-то, и зависит исход.

— И ему в подобном состоянии разрешают практиковать?

— Кто ж запретит, если он лечил весь Кисловодск от дедушек до внуков. Да и собственный внук его большой человек во власти. Пусть по местным меркам, но большой.

— Вы так смело это говорите…

— Это не смелость, это печаль. Что делает с нами время.

— Не рано ли вам бояться времени?

— По отношению ко времени определения рано или поздно теряют смысл, — девушка убедилась, что чернила на бумаге высохли и протянула листок Арехину.

Тот пробежался по тексту. Лачанов Антон Сергеевич, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертого года рождения, рост сто семьдесят пять сантиметров, вес семьдесят два килограмма, пульс в покое шестьдесят шесть, давление сто двадцать пять и семьдесят миллиметров ртутного столба…

Арехин отправил лист в могущественную папку «Дело номер 0625».

— А теперь я бы хотел взглянуть на совершенно здорового человека.

— Пройдемте, здесь недалеко: спецфлигель «А».

— И здесь «спец»?

— На случай карантина. И прочие случаи, когда требуется уединение.

— Карантин — это хорошая идея. Благодарю.

Спецфлигель, действительно, оказался рядом, но, окруженный зарослями кавказской акации, для праздного глаза отдыхающего оставался незрим. Но слышим.

— Мне здесь отдыхать некогда, дорогие. Спасибо за ласку, но минуты свободной нет. Магазин на мне, дом на мне, ну, и всякое-разное тоже на мне. Приказчик, он на то и приказчик, что приказы исполняет, а кто приказывать должен? Хозяин! — голос звучный, сочный, как у первого трагика в приличной труппе, даже и столичной.

В ответ слышались увещевания доктора, Бориса Леонидовича Берга, но тот говорил и тише, и проще, так что если не прислушиваться, то и не разобрать, о чем речь. А речь была о необходимости соблюдать лечебно-охранительный режим: пить, есть и отдыхать, набираться сил.

Арехин пустил Веронику Петровну первой, сам же чуть замешкался.

— Теперь и вы, Вероника Петровна! Что у вас, своих больных мало? Прекрасная палата, в этой палате наркому здоровье поправлять, а я, что я, одни убытки.

— Насчет убытков не беспокойся — вышёл из-за спины ассистентки Арехин. — Как-нибудь сведем концы с концами.

— А вы кто? Новый доктор? Может быть, вы объясните, что случилось?

— Объясню. Но сначала послушаю вас.

— Да я уже пять раз рассказывал.

— Рассказ подобен коньяку — чем больше звёздочек, тем лучше.

— Да? Ну, если хотите… — Лачанов и в самом деле мог дать фору иному сорокалетнему, сменить только больничную пижаму на цивильный костюм, побрить и причесать. — Что со мной было вчера, помню четко и ясно. Пришёл домой в обед, выкушал окрошки, прилёг вздремнуть. Просыпаюсь — тормошат меня. Смотрю — ночь кругом, я на кладбище, и два ханурика меня натурально грабят: пиджак снимают. Я сдержался, отвалил обоим по плюхе, только и всего. Потому что рука у меня тяжелая, недолго и до греха, а так — поваляются немножко, да и очухаются.

Дожидаться того я не стал, а побрёл домой. По ночному времени свежо, приятно, и такая легкость в теле необыкновенная, кажется захоти — и до самого Эльбруса допрыгнешь.

Смотрю, ключа от дома нет. То ли ханурики вытащить успели, то ли просто обронил. Стучу. А супруга моя, Евдокия Пименовна — в крик, будто не я это, а злодей какой. Соседей перебудила, да что соседей — вся улица набежала. И милиция тож. Скрутили меня, против власти я не воюю, дался. Привезли сначала в участок, а потом вот сюда. Зачем — не знаю.

— А как же вы на кладбище попали?