Худородные

— Да на той неделе и то чуть не добрались. Шли мы вечером тоже на вечеринку, как и теперь. Ну, снегу тогда еще не было. Идем себе по берегу, да балагурим. Только подходим к брезгинскому дому, где иконостасы делают, а оттуда как раз и выходят рабочие, с работы значит. Мы идем себе, ничего не думаем, а и позабыли, что не так еще давно в одном злачном месте поколотили порядком одного брезгинца. Нас было трое, брезгинцев человек восемь. Как завидели они нас,— эй, говорят,— вас-то голубчиков и надо. Со мной была дорогая скрипка, рублей в сорок, да вдобавок еще чужая, как тут быть? А они на нас наступают и делу конец. Мы пятились, пятились, да Михельсон как засветит одному, он и покатился под гору. Вот тут и началась потеха. Ухватились они за Михельсона да за Попова, а один наскочил на меня. Я его, а он меня; только вижу дело плохо, пожалуй, и костей не соберешь от нее, отмолотят на славу, да и скрипку изломают. Он меня как двинул, я подвернулся да под гору, да ползком, да ползком. Кое-как добрался до семинарии. Забегаю в свою комнату: «Ребята, мол, наших брезгин-цы бьют». Были занятные, все в сборе, как подымутся да со мной кто с чем, кто палку, кто ножку от железной койки. Прибежали, а Михельсон в крови весь, как баран. Наступили мы на брезгинцев, видят, что дело их плохо, сейчас отступать, так и скрылись. Михельсону крепко досталось, Попову тоже, а у меня только на носу царапинку сделали, подлецы.

— Плохо они тебя колотили, Тимофеич, они не знали, по какому месту тебя надо было бить-то.

— По какому?

— А по толстой-то шее.

— По шее?—и Тимофеич с удовольствием провел по толстому красному затылку.

— Ну, а как вечеринки ваши идут?

— Вечернпки — разливное море. Придем это, выпьем маленько для начала; начнутся танцы. Это скучная материя. Потом еще маленько выпьем, а потом уж и пойдет лир на весь мир. Что только не делается тут! Сначала

все народ такой важный, степенный,— не подходи, а как подвыпьют и пошли писать. Эти барыньки разные, такие все расфуфыренные, дохнуть страшно; а глядишь, к кон-цу-то и поразойдутся маленько. Кто-нибудь затянет русскую песню, мы подыграемся, и пойдет пир горой. Эти бабенки разгорятся, раззадорятся,— а мы сейчас русскую закатим, барыню или комаринского. Не стерпят и пойдут, только платочками помахивают. Вот на вечеринке у одного купца жена плясала русскую, так просто объядение. Купцы не то, что чиновники,— разгуляются — море по колено. Сам хозяин пристал к нам — целуется, вы, говорит, мне словно родные, а жена в одну руку беленький платочек, другой юбки подбросила и пошла откатывать русскую — аж чертям тошно. Ну, только и баба, Михельсон три дня ее во сне видел.

— Поменьше маленько.

— Зачем же отпираться-то, Михельсон, это нехорошо. Долго мы тогда тут пировали, а купец все с нами сидит,— сыграйте, говорит, мне самое жалобное, а потом, говорит, барыню отхватите, да с перехватом непременно, а то, говорит, и рук тут не стоит марать. Мы с Михельсоном тогда порядком тут приложились. Михельсон под конец не помнит ничего. Сидит это, ужинает, подали мороженое, Михельсон положил себе на тарелку, половину-то съел, а половину в карман положил.

— Ну, это ты врешь, кажется,— пытается защищаться Михельсон.

— Вот тебе раз, и врешь как-то, будто я не рядом с тобой сидел тогда.

— Ты лучше про себя-то расскажи, как ты играл тогда на скрипке. Спать человек хочет, и глаза совсем закрывает, а все играет. Я думаю, вот человек уронит скрипку, нет, играет, и поди с ним.

— А вы что, господа, киснете здесь, учитесь у нас, как на свете жить. А нам, Михельсон, и в путь пора.

— Да ведь ты разболтался здесь.

— Идем.

Тимофеич с Михельсоном исчезают.

— Ишь ведь, их носит в какую погоду,— смеется Гро-бунов.

— Охота пуще неволи.

— А славное житье: жаль, что я не умею ни на чем играть,— про себя замечает Насонов.

— Пошел бы с ними?

— Конечно, пошел бы.

— Этому Тимофеичу не сносить своей головы, даром, что здоров, как бык. Кто-нибудь доберется до него, особенно за этих баб: ведь ни одной горничной не пропустит, чтобы не щипнуть.

— Да ему никогда ничего не сделают, потому что он никогда нс задорит. У него везде смех да веселье, не то что другие,— напьется человек, сейчас в гору и везет.

— Что они только делают в своих комнатах,— удивляется Насонов,— придешь это к ним: музыка, пьянка, веселье. И каждый день так. не то что мы.

Водворяется молчание.

4 глава

Казеннокоштные семинаристы жили по так называемым «номерам», всех номеров было около тринадцати. В каждом номере жило от шести до десяти человек. Эти номера находились в третьем этаже и нижнем. У некоторых были свои специальные названия, например, была Лапландия, где солнце заглядывало один раз в год, был Рай, где солнце было круглый день, а окна выходили в небольшой семинарский сад.