Худородные

— Что такое литература?—задавал другой рот себе самому вопрос.— Под словом литература, в обширном смысле слова, должно разуметь все то, что только написано на каком бы то ни было языке; в более же ограниченном смысле слова — есть такие произведения, которые содержат в себе мысли, желания, чувствования, стремления и вообще всю внутреннюю духовную жизнь известного народа...— цедила другая голова сквозь зубы, справляясь по временам с записочками профессора.

— А плюс бе плюс це минус де...— закусив губы, неистовствовал тут же Поспелов, неистово выставляя на бумаге буквы и цифры.

— И рече безумен в сердце своем: несть бог...— выкрикивает какая-то фигура с длинным тонким носом, с полузакрытыми глазами.— Солдат, зеленая голова, изведи из темницы душу мою...— пронзительным тенором выделывает он в заключение, закрывая книгу и щелкая по носу своего соседа.

— А я, братцы,— говорит Покатилов,— когда отобедаю и захочу отдохнуть немного, всегда на сон грядущий читаю «Правила для учеников семинарий», а уж потом и засыпаю со спокойной совестью. Просто душа радуется над иным правилом минут десять. Примерно, § 46 гласит: «Питье крепких напитков крайне предосудительно и пагубно для юного возраста. Это яд, растлевающий самые свежие юные силы... И самое малое вкушение оных напитков в лета юности обращается с возрастом в непреодолимую пагубную привычку пьянства...»

— Я полагаю со своей стороны,— заявлял Ховря,— что здесь переврана латинская поговорка, простая опечатка, в подлиннике должно быть так: «Vinum venenum senum, juvenum lac“

— Sic, Ховря.

— Смеется!— щелкал Покатилов по бутылке с водкой, переливая и взбалтывая ее.

— Над тобой?..

— Надо мной смеяться ничего, потому свои люди, старые приятели.

— А Тимофеич, братцы, как смотрит на эту самую водку, точно Тантал какой...— подмигивает Ховря в сторону Тимофеича, поглядывавшего довольно умильно на принесенную водку.

— Еще хуже...— улыбался Тимофеич.

Водка выпита, музыканты уселись по местам. Ховря взялся за свою длинную музыку, из-за которой выставлялся только его нос, приподнятый кверху. Покатились волной звуки, заходила, разгулялась бесшабашная музыка около стен, вокруг столов, подошла к семинарским головам, взмутила, взбаламутила в них разные мысли.

Распустила сухоту По моему животу Да — эх, барыня, не могу.

Сударыня и — не могу!

Прискакивал Покатилов на койке, выделывая самые невероятные па.

— Ну ее... — хлопнул книгой Поспелов, не выдержав музыки, к которой имел непреодолимое стремление.

— А ну, сынку, поворотись...— тормошил его Покатилов, выставляя на другой конец комнаты... — вали русскую!

Началась пляска. У Поспелова тряслись жирные щеки, и он еще более покраснел; Покатилов, обливаясь потом, выделывал всевозможные коленца, с присвистом и громким криком пускаясь вприсядку, распуская полы халата на подобие парусов.

Славно и вольно и весело жили семинаристы по своим номерам, двигая науку, с одной стороны, и развлекаясь, чем бог пошлет, с другой.

5 глава

Время шло. Мы ходили в классы. Алгебра, то есть профессор замковской церкви и священник математических наук, не знал окончательно, что с нами делать. Как только он заходил в класс, начинался шум с первого раза. Профессор имел обыкновение перед каждым классом перекликать всех по списку. Этим пользовались, и перекличка длилась чуть не полчаса каждый раз, потому что перекликавший фамилии проходил весь список раза два... За этим профессор говорил что-нибудь вперед или вызывал кого-нибудь к доске. Что ни говорил профессор, о чем ни спрашивал, никто не обращал на это внимания. Шум поднимался в классе невообразимый: одни разговаривали, другие пели вполголоса и т. д. Вон товарищ Поспелова, Антон сделал из бумаги трубу и гудит в нее. Профессора особенно смущает этот гул, и он давно высматривал своим беспокойным взглядом виновного. Антон продолжает свое дело, мало обращая внимания.

— Бу-у...— несется из-под его парты. Профессор не выдержал, наконец, соскочил со своего места и подбежал к Антону.

— Вы, а вы, что тут делаете? — говорит он, придираясь к Антону. А последний преспокойно сидит на своем месте и ждет приближения профессора.

— А что у вас такое там? — тычет профессор под парту Антону.

— Бумага, — спокойным голосом отвечает Антон, развертывая перед самыми глазами профессора трубу.

— А нехорошо, нехорошо, — с укоризной качает головой профессор.

— Я ничего не делаю.

— А я буду жаловаться инспектору.

— Вас бог накажет за напраслину,— невозмутимо отвечает Антон.

— А нехорошо, нехорошо,— бормочет профессор, ретируясь к доске.

Опять шум, опять профессор выглядывает, на кого бы напасть. Между тем составилась компания певцов, которые затянули сначала потихоньку «се жених грядет». Профессор подбегает к одной половине парт — пение умолкает, зато на другой с удвоенной силой продолжает его другая половина. Профессор отскакивает от первой и накидывается на другую, но пение начинается назади снова. Долго мечется таким образом несчастный профессор, пока пот не выступает на его лице, пока класс не нахохочется вдоволь.