Худородные

Тимофеич жил в пятом номере. Зайдешь, бывало, к ним в комнату, так сразу и опахнет чем-то особенным, какой-то особенной жизнью. Вокруг стен тянутся койки, покрытые серенькими байковыми одеялами. Четыре или три стола, окруженные табуретами, несколько гардеробов по углам дополняли картину. Семинаристы в своих казинетовых серых сюртуках или пальто выглядывают акими-то .... 1 среди разбросанных книг и все-•озможных тетрадей и записок. Отличительная черта семинаристов та, что они любят всевозможные записки. Произошло это сначала, вероятно, по недостатку книг, а потом и по особенному складу семинарской науки, требовавшей самостоятельной работы на бумаге по разным логикам, психологиям и философиям. Даже Тимофеич, и тот имеет какие-то записки. В этом, конечно, странного ничего нет. Но странно то, когда успел он написать их. Едва ли бы и сам он ответил на такой вопрос, потому что время у него было дороже денег.

Ей-богу, хорош был Тимофеич в своем «пиджаке», с высокой грудью, с беззаветным весельем на лице и в речах. Бог знает, какая сила веяла от него, вероятно, та, что ему всю жизнь будет по колено море. Да и о чем он мог беспокоиться, чего ему недоставало? Впрочем, находили и такие минуты на Тимофеича, надоест ему все, по-зесит свою буйную голову.

— Надоело все! Будь они прокляты совсем,— махнет рукой Тимофеич.

— А что, Тимофеич?

— Да делать нечего.

— Учись.

— Учись? Логику, што ли, учить? Нет уж, поучите за меня ее вы, пожалуйста, а меня увольте.

— Готовься куда-нибудь.

— Куда же это?

— В университет.

— В университет?!. Надо, раз, всю математику выучить, а я деление позабыл, да нужно пиджаков побольше.

Хоть бы и пиджаков дали Тимофеичу, все-таки не стал бы он учиться, потому что не написана была ему на роду эта ученость. Дело ему было нужно какое-нибудь, где бы наработались сильные руки, приключений и подвигов жаждал он. Где ему было сидеть со своим здоровьем за наукой, когда на волю, на широкий простор просилась душа.

— С удовольствием бы пошел куда-нибудь в лес дрова рубить недели на две,—улыбнется Тимофеич,—вот житье, так житье: рубишь до обеда, рубишь до вечера, ешь за четверых, спишь за пятерых, а как вссело-то. Дай бы гору, так, кажется, всю бы ее разворотил с радости-то.

— А логику разворотить не можешь?

— Ну ее к лешему.

Жизнь казеннокоштных семинаристов по отдельным комнатам представляла много интересного. Так, в одной комнате живут певчие, в другой — музыканты и т. д. •Всякая комната живет отдельной жизнью, своими собственными интересами. У многих семинаристов были свои самовары, поставят их на столы, соберутся одной семьей около стола и беседуют себе. А кто подсгадлнвее, прихватит водочки, для воображения тоже не лишняя вещь.

— Господа, не разобрать ли нам дело,—говорил Тимофеич,— о погружении монаха в воду, повлекшем за собой и кончину оного?

Вечер. В одной из комнат виден огонь. Комната разделена на две половины небольшой аркой. В одной половине за большим столом двигатели науки, в другой — всякий сброд: и артисты, и аферисты, и запивалыцнки, и прЬсто веселые ребята. В первой комнате тихо, потому что все заняты делом,— кто пишет, кто читает. На всех лицах самое сосредоточенное внимание, все заняты своим делом. Другая половина занята переливанием из пустого в порожнее. Какие-то разговоры о чем-то тянутся целые часы, пересыпаясь громким смехом и возгласами. В одном углу играют в шашки.

— Ну-с, так как же,— говорит один, передвигая пальцем одну шашку.

— Ну-с, так как же,— говорит другой, передвигая с одной клетки шашку.

— Да-с...— протягивает первый, щелкая себя по носу пальцем,— да-с... Так вы вот как значит хотите, а? С подвохом-с?

— Нет.

— А мы вот ей сейчас того, карачуна зададим.

— Не торопитесь, пожалуйста.

— А вот...

— А вот.

— Эк тебя берет, ну для чего ты портишь игру-то?

— Для того играем-с, милостивейший.

— А этого не хотите?

— Этого? А этого?

— Этого... А вот так-с?

— А эдак-с?

— А к родителям письма писать не желаете?

— Па-ачтеннейший, куда это вы нос-то протягиваете?

— А вот куда...— И почтеннейший проходит в дамки.— Теперь мы вам, милостивец, кой-что приготовим, так сказать, некоторое место злачное, иде же несть печаль, ни воздыханий...

— А вот посмотрим,— стучит шашкой первый.

— А не увидим, так услышим,— стучит второй.

— Приди, мой друг, под сень черемух и акаций,—

говорит один, запирая шашку в угол.

— И ты Брут...

— Тэ-э-эк-с.

— А вот этого вы не пробовали?

— А вы без очков-то не слышите, вероятно, да?

— А вы недавно ослепли, да и не видите, как у вас из-под носу шашки-то берут?

— Еще единую...

— К родителям.

— Га-а! Попал, милый, попал!..

— Эк угораздило!

— А чем это пахнет,— тычет пальцем выигравший на припертую шашку.

— А давай еще?

— Изволь, дружище, и петь ты, говорят, великий мастер ище.

— А теперь мы посмотрим!

— А мы увидим.

— А вы сегодня обедали?

— С предварением,— движет шашкой первый.

— С предварением?!

— А вы не знаете ли, в котором месте у козы хвост растет?

— А как сладки гусиные лапки!

— А ты их едал?

— Нет,— а мой дядя видал, как его барин едал.

— Уж ты, кумушка...

— Ты, голубушка...

— Камо жду от духа твоего.

— Ни, отвеща бес.