Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма

Таким образом, проведенный С. Павлычко с целью «поднятия» идеологии националистического феминизма на примере жизни и деятельности мужских субъектов психоанализ перверсивных модернистских отношений Крымского с матерью, с близкими и коллегами, а также его публичные практики перверсивного желания/сексуальности и «ориентализма» (как перверсивного желания, в рамках Академии наук ставшего из «маргинального» – «центральным») демонстрирует, что желание в структуре субъективности Крымского функционирует не как семейно-эдипальное, а, скорее, как до- или антиэдипальное, которое в современной философской литературе описывается не в терминах классического фрейдовского невроза, а в терминах делезовской логики становления, констатирующей парадоксальные ассамбляжи, когда «одна часть машины захватывает в свой код фрагмент кода другой машины» типа знаменитого шизоассамбляжа «оса-орхидея» в Анти-Эдипе, который в случае Крымского проявляется как поистине новый революционный шизоассамбляж – «националист-коммунист». Именно им был шокирован традиционный украинский ученый-националист Сергей Ефремов, ретроградно мыслящий в терминах бинарной логики «мы-они» классического национализма и не способный мыслить в терминах постмодернистской логики смысла, так результативно продлившей жизнь Крымского в условиях ненавистной советской власти.

Но даже если бы С. Павлычко удалось доказать, что Крымский- идеальный националистический субъект желания в лакановско-кожевском смысле, т.е. субъект, заключенный в экзистенциальный тупик гегелевско-кожевской диалектики раба и господина, значило бы это соответствие западной теории постколониализма, ориентированной на преодоление диалектики раба и господина? Не говоря при этом о том деликатном аргументе, что вряд ли апелляция «в пользу феминизма» к мужскому национальному субъекту соответствует феминистской концепции женской субъективности, предполагающей критику лакановской модели (женского) невроза и (женской) сексуальности?

Как альтернатива агрессии обсессивного невроза нехватки в украинской феминисткой критике, очень своевременно осуществляется установка на выделение формы сугубо женского, фемининного невроза – меланхолии с надеждой на то, что он может и не быть таким брутальным, как psychopatia nationalis: с одной стороны, чтобы он в рамках политкорректности не содержал скрытой агрессии, но в то же время сохранял характеристики невроза как формы высокой культуры – «модернизма, декаданса и ницшеанства». Именно эту назревшую в политическом смысле литературоведческую стратегию по аналогиям с прогрессивным западным постмодернизмом и его постмодернистским жаргоном реализует в своих работах Т. Гундорова, выделяя для этого особую высокую конструкцию украинской femina melancholica (в отличие от грубого понятия украинской femina postsovietica, использованного когда-то авторами ХЦГИ для описания практик политической субъ-ективизации в советской и постсоветской Украине). Идеальной националистической femina melancholica оказывается наконец-то не мужчина (Крымский), а женщина – вновь украинская классик Ольга Кобылянская (1863-1942), обладающая теперь уже совсем другими характеристиками и как женщина, и как писательница. В отличие от поддерживаемых С. Павлычко модернистских стратегий духовного аристократизма как воинственно-маскулинных, ассоциирующихся с ницшеанством и дионисийским началом, характеристиками которого являются «волюнтаризм и даже брутальность»,[386]femina melancholica, по лояльно-политической академической мысли Т. Гундоровой, – это воплощение аполлонического начала в культуре украинского модернизма, которое реализуется не в жестокой маскулинистской брутальности, а в идеалах женской духовной эмансипации и платонической женской дружбе-коммуникации (как у О. Кобылянской и Леси Украинки – в отличие от приписываемого им С. Павлычко физиологического лесбийства),[387]и которое развивает эту «гендерную утопию» как «фемининную» версию украинского национализма, ориентированную на «меланхолию высокой модернистской культуры» в отличие от его маскулинной («донцовско-вестнической») версии, ориентированной на «эротический витализм воинов-завоевателей, а также на покорение феминизированной (меланхолической) украинской литературы».[388]