Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма

В результате О. Забужко кроме «аристократического», приводит и «феминистский» аргумент в интерпретации субъективности Леси Украинки: в отличие от образа «Великой Больной в одинокой постели», сформированного в советской литературной критике, она репрезентирует ее как «одну из здоровейших фигур» в украинской литературе: «В этой жизни – пишет О. Забужко, – редкостная удача, которой позавидовал бы каждый европейский поэт, начиная с эпохи романтизма! – …смерть “мистического жениха” (С.К. Мержинского) на руках у героини в Минске зимой 1901 г. и ее “инициация потусторонним” (схождением за ним “в мир мертвых”…)».[423]Идентифицируясь с этой аристократической традицией украинского женского письма, Н. Зборовская и О. Забужко рассматривают феминистскую традицию в украинской женской литературе как опыт духовно-кровной аристократической национальной преемственности: О. Забужко маркирует именно себя как «четвертую Лесю» (после Лины Костенко и Олены Телиги)[424], как «поэтессу трагического мироощущения», на которую в ее советском детстве «княжность» встреченной случайно украинской аристократки (знакомой Леси Украинки) произвела настолько сильное впечатление, что советская школьница даже забыла …сделать книксен.[425] Оказывается, именно книксен как ритуал национального воображаемого утверждает себя в качестве аристократического ритуала, противостоящего плебейской «власти масс», которая, по словам О. Забужко, репрезентирована «в чистом виде» не только в Октябрьской российской, но и украинских майданных революциях.[426]

При этом несмотря на аристократические национальные стратегии тотального уничтожения большого Другого, в работах феминистских представительниц антиэдипального постколониального состояния тем не менее сохраняется специфическая ситуация гендерной тревоги, симптомом которой является беспокойство, вызванное ощущением возрастающей угрозы внутреннего врага, ставящего под вопрос вышеназванную аристократическую стратегию украинской духовно-кровной преемственности как аристократического «сестринства». Если в националистическо-феминистских стратегиях С. Павлычко присутствовала установка на отказ от сотрудничества с женщинами бывшего СССР, базировавшаяся на националистической интерпретации феминистского принципа различия («Того, что “мы все женщины”, – писала С. Павлычко, – мало, чтобы женщины коммунистической или национально-демократической ориентации объединились в одну организацию. Так же точно этого мало для альянса, например, женщин Украины и России или СНГ. …Отличия между ними имеют национально-политический характер»[427]), то современный украинский националистический феминизм характеризуется уже отказом от сотрудничества и с различными категориями украинских женщин, которые маркируются как представительницы «имитационного» национализма и патриотизма – даже если они, по уточнению Н. Зборовской, пишут на украинском языке и репрезентируют себя как националистки.[428] Как формулирует Н. Зборовская, «в постколониальный период выбор украинского языка не может определять статус украинского писателя как носителя кода этой литературы (творчество О. Ульяненко, О. Забужко)».[429] Если Н. Зборовская заявляет о необходимости «провести различие между нациосозидающим и имитационным субъектом» в украинской литературе, к которому она относит, в частности, «имитационный патриотизм» О. Забужко, то О. Забужко – в свою очередь – обеспокоена угрозой скрытого внутреннего «большевизма» украинских женщин-писательниц старшего поколения. В результате она находит у советского украинского женского классика Лины Костенко, которую ранее относила к аристократическо-сестринскому ряду «Лесь» украинской литературы (Костенко в этом ряду О. Забужко называла «третьей Лесей»), «чувственную, если не идейную принадлежность к советской культуре»,[430] поскольку Костенко в своем творчестве выражает массовый оптимизм, присущий советской тоталитарной культуре и неспособность воспринять экзистенциально-трагическую проблематику национальной, то есть во имя нации, смерти и т.д.