Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей

Вернемся на военный съезд. Первым делом делегаты разослали циркулярную телеграмму – всем фронтам, военным округам, гарнизонам и самому Керенскому – в которой объявили, что считают запрет съезда незаконным{260}. Отметим, что киевляне были не одиноки. Протест против запрета съезда и требование немедленного выполнения постановлений Центральной Рады отправили Керенскому украинские солдаты, офицеры и рабочие Кронштадта{261}. Неподчинение распоряжению военного министра в военное время следовало бы приравнять к бунту. Однако Временное правительство не предприняло никаких мер к тому, чтобы обеспечить выполнение запрета{262}. Больше того, разногласия возникли в самом Петрограде: Исполнительный комитет Петроградского Совета затребовал от Керенского объяснения его действий. Министр пошел на попятную, заявив, что его «неправильно поняли»: он, дескать, имел в виду не запрещение съезда, а несвоевременность его организации в порядке военных командировок, но не возражал против приезда делегатов на съезд в отпуск{263}. Вне зависимости от того, насколько искренним было объяснение, этот эпизод, разумеется, подорвал авторитет Временного правительства в глазах украинцев. Последние, в свою очередь, не упустили предоставившийся им шанс.

Обстановка в городе во время съезда была напряженной. Возле зданий Центральной Рады и театра – в квартале друг от друга – проходили многочисленные митинги, с каждым днем всё более страстные. Люди всё больше раздражались…

Пожар национальных страстей разгорается.

От каждой толпы, как от смоляного костра, пышет горячим жаром.

Вопрос национальный оказался самым злым, самым ядовитым.

Начинается дело с самостийности Украины, а потом все сводится к национальности.

Вот сцепились двое. Только что оторвавшийся от какого-то не то станка, не то горна – весь измазанный черной копотью русский рабочий. Против него некий полуинтеллигент-украинец.

– Мы не желаем идти больше с русскими, – заявляет украинец.

– А вы сами кто? – недоумевает рабочий.

– Украинец…

– А украинец кто? Не русский?!.

Украинец усмехается, пожимает плечами:

– Это особая нация…

– Особая?!. Ну, а церкви вы какой?

– Это другое дело…

– Нет, скажите: какой вы веры? Я вот православный, а вы?

– Если хотите знать, то я никакой…

<…> Публика спорит, горячо волнуется. И все чаще припирает к стене агитаторов-самостийников.

– Вы украинские большевики! – сердито слышится в толпе.

– А вы нас триста лет душили.

– Тьфу! Ничего нового не придумают…

– А почему за Финляндией признали права? А почему за Польшей признали право на самостоятельность?

– Опять двадцать пять… Кто ваши права урезывает? Вам говорят лишь: не играйте в руку немцам. Подождите учредительного собрания…

<…> И спустившийся было над толпой ангел мира испуганно отлетает, потому что в глазах людей уже загорается огонек раздражения{264}.

Адресатом раздражения время от времени – и в те дни, и ранее – становились, увы, не только люди, но и зеленые насаждения в городе. На городских бульварах и скверах разломали и испортили две сотни скамеек, нанеся тем самым убыток до 4000 рублей. Скамейками не ограничивались: был почти уничтожен сквер у 4-й гимназии, поврежден Пушкинский парк, в Николаевском парке[24] в некоторых местах вырвали деревья с корнем… Только за 8 (20) июня толпа «поработала» на Владимирской горке, на Александровской площади, на Бульварно-Кудрявской, на Караваевской площади[25] – особенно усердствовали солдаты, которые, кроме всего прочего, устроили в скверах ночлежки{265}.