Ким

Лама, подняв обе руки, запел последнее благословение на изысканном китайском языке.

– Я должен опереться на твое плечо, – сказал он, когда ворота храма захлопнулись. – По-видимому, тело наше костенеет.

Нелегко поддерживать человека шести футов ростом и много миль вести его по кишащим народом улицам, и Ким, нагруженный узелками и свертками, взятыми с собой в дорогу, обрадовался, когда они добрались до железнодорожного моста.

– Тут мы будем есть, – решительно заявил он, когда камбох, одетый в синее платье и улыбающийся, поднялся на ноги с корзинкой в одной руке и ребенком в другой.

– Идите сюда, святые подвижники! – крикнул он с расстояния пятидесяти ярдов. (Он стоял у отмели, под первым пролетом моста, далеко от голодных жрецов.) – Рис и хорошая кари, еще горячие лепешки, надушенные хингом53, творог и сахар. Царь полей моих, – обратился он к сыну, – покажем этим святым людям, что мы, джаландхарские джаты, можем заплатить за услугу… Я слышал, что джайны не едят пищи, которую не сами состряпали, но поистине, – он деликатно отвернулся к широкой реке, – где нет глаз, нет и каст.

– А мы, – сказал Ким, поворачиваясь спиной и накладывая ламе полную тарелку, сделанную из листьев, – мы вне всяких каст.

Они в молчании насыщались хорошей пищей. Слизав липкую сладкую массу со своего мизинца, Ким заметил, что камбох тоже был снаряжен по-дорожному.

– Если пути наши сходятся, – сказал тот твердо, – я пойду с тобой. Не часто встречаешь чудотворца, а ребенок все еще слаб. Но и я не тростинка. – Он поднял свою латхи – бамбуковую палку в пять футов длины, окольцованную полосками полированного железа, и замахал ею в воздухе. – Говорят, что джаты драчливы, но это неправда. Если нас не обижают, мы подобны нашим буйволам.

– Пусть так, – сказал Ким. – Хорошая палка – хороший довод.

Лама безмятежно глядел на реку, вверх по течению, где длинной теряющейся вдали вереницей вздымались неизменные столбы дыма, тянувшиеся от гхатов сожжения у реки. Время от времени, вопреки всем муниципальным правилам, на ней появлялся кусок полусожженного тела, колыхавшийся на быстро текущих струях.

– Если бы не ты, – сказал камбох, прижимая ребенка к волосатой груди, – я сегодня, быть может, пошел бы туда… с этим вот мальчуганом. Жрецы говорят нам, что Бенарес – священный город, в чем никто не сомневается, и что в нем хорошо умереть. Но я не знаю их богов, а сами они просят денег; а когда совершишь одно жертвоприношение, какая-нибудь бритая голова клянется, что оно недействительно, если не совершить второго. Мойся тут! Мойся там! Лей воду, пей ее, омывайся и рассыпай цветы, но обязательно плати жрецам. Нет, то ли дело Пенджаб и самая лучшая в нем земля – земля Джаландхарского доаба?!

– Я много раз говорил, кажется, в храме, что, если понадобится, Река выступит у наших ног. Поэтому мы пойдем на Север, – сказал лама, вставая. – Я вспоминаю об одном приятном месте, усаженном плодовыми деревьями, где можно гулять, погрузившись в созерцание… и воздух там прохладнее. Он струится с Гор и горных снегов.

– Как оно называется? – спросил Ким.

– Почем я знаю? А разве ты не знаешь… нет, это было после того, как войско вышло из-под земли и увело тебя с собой. Я жил там в комнате близ голубятни и пребывал в созерцании… исключая те случаи, когда она непрерывно болтала.

– Охо! Женщина из Кулу. Это около Сахаранпура. – Ким засмеялся.

– Как дух твоего учителя движет его? Не ходит ли он пешком во искупление прошлых грехов? – осторожно спросил джат. – Далек путь до Дели.

– Нет, – ответил Ким. – Я соберу денег на билет для поезда. В Индии люди обычно не признаются, что у них есть деньги.

– Тогда, во имя богов, давайте поедем в огненной повозке. Сыну моему лучше всего на руках у матери. Правительство обложило нас множеством податей, но дало нам одну хорошую вещь – поезд, который сближает друзей и соединяет встревоженных. Замечательная штука – поезд.