Киноантропология XX/20

Перемещения Владимира и Николая с кровати (двуспальное, можно сказать, супружеское ложе) на диван (для одинокого или отвергнутого мужчины) окончательно запутали и осквернили отношения этих троих. И вот кульминация: Людмиле дурно, и многоопытный Владимир сразу понимает, что она беременна. Мужчины по календарю пытаются высчитать отцовство и в один голос требуют: «Аборт». Женщина с горькой иронией заключает: «Аборт вскладчину». А разве не анекдотично советское законодательство рассматривало подобную ситуацию? Если мужчина, которому женщина приписывала отцовство, ссылался на наличие у неё нескольких сожителей, солидарная ответственность, что-то вроде коллективного отцовства, возлагалась на всех сразу. Женщина могла инициировать такую форму отцовства, если бы обратилась с соответствующим заявлением в ЗАГС, главное, не позднее, чем за три месяца до родов.

Казалось бы, кульминация может без остановки переброситься в развязку, но режиссёр использует приём торможения – разворачивает сцену в частной лечебнице. Наблюдательным глазом врача увидел Роом тесную приёмную с мертвенно-белой зачехлённой мебелью. Снует востроглазая нянечка. Проходит осанистый, уверенный в себе врач. Совершается обычная работа узаконенного детоубийства. И работы много – вон сколько женщин разного сословия, возраста, опытности в подобном деле, ждут в приёмной, держа в руках замызганные, прошедшие через сотни рук номерки. Людмила измяла и нервно изорвала свой номер «5», поднялась, подошла к окну, выглянула на улицу и вдруг решительно направилась к двери. Камера показывает зрителю, что она там увидела: младенец в коляске, рядом девочка играет с куклой. Но когда из окна выглянула нянечка, явно заинтересованная, почему пациентка вдруг отказалась от операции, она увидела в коляске близнецов, такую славную парочку. И вскоре двое мужчин (каждый назвал себя мужем Семёновой) растерянно топтались на пороге лечебницы под её всепонимающим насмешливым взглядом. Тоже парочка… Поспешно собрав свои вещи, сняв обручальное кольцо, написав прощальную записку и уронив прощальную слезу (камера деликатно промедлила и поймала её своим объективом не на лице женщины, а на усатой мордочке глиняной кошки, которую Людмила запрятывала в свою корзинку), женщина ушла из дома. Её подхватил разгорячённый поезд и увёз прочь. Эпизод отъезда была мастерски снят оператором Гибером одним непрерывным куском: крупно её лицо, ещё раз её лицо, отражённое в вагонном стекле, аппарат резко поворачивается вокруг своей оси, и из кадра стремительно уносится поезд, выгнувшись крутой дугой на повороте, мигнув фонариком последнего вагона.

В финале фильма режиссёр снова привлекает внимание зрителя к мужчинам. Дома, прочитав прощальную записку Людмилы, они сначала пытаются понять и оценить всё произошедшее. Владимир: «Коля, кажется мы…» Николай договаривает: «Подлецы». При этом он всматривается в своё изображение в зеркале, и это лицо ему явно не нравится. Николаю стыдно и больно. Владимиру не по себе и досадно. Молчание. А следующие надписи на экране свидетельствуют о том, что оба быстро справились с охватившими их чувствами. Николай, лёжа на кровати: «Чай пить будем?» Владимир с дивана: «А варенье осталось?» Жизнь на Третьей Мещанской продолжается.

Гнев, но и человечность, не холодную игру ума, а заинтересованность и озабоченность авторской иронии, её грустные чеховские нотки подметил многие сторонники фильма. X. Херсонский отмечал «небезразличие автора в его иронии». К. Ганзенко писал: «Если еще не с ленинским прожектором, то хотя бы с фонарём Чехова пытались осветить мещанский уголок Шкловский и Роом в ленте «Третья Мещанская».

Роом – кинорежиссёр, недавно доктор – многому научился у писателя и драматурга, доктора Чехова: сумел показать безнравственность и бесчеловечность обыденной жизни, из ситуации похожей на дурной анекдот сделал социальную драму, бытовое самосознание отдельного человека превратил в симптом состояния социума.