Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Выдумка графа Бомона, несомненно, раскрывает новые, не использованные еще возможности. Вероятно, она внушит инсценировкам новые приемы, а может даже, и новые сюжеты. Но мне кажется, что одно из самых интересных в виденном нами зрелище, это – отсутствие надписей: можно быть безграмотным и ничего не потерять.

Фильма имела несколько названий, но последнее, на котором остановился автор, – «Неожиданности света и движения». Тоже любопытно: как великие законы природы отдают себя «напрокат» забавляющемуся человеку, как великие начала физической природы – движение и свет – свои имена отдают на подержание человеческой игрушке.

Печатается по: Звено (Париж). 1926. № 181. 18 июля.

Сергей Волконский СИНЕМА НА УЛ. УРСУЛИНОК. «ВАНИНА»

Кинематограф в улице Урсулинок имеет особый характер. При скромности помещения и обстановки он сумел приобрести отпечаток чего-то редкого, изысканного, «для немногих», сумел сделаться «модным». Там встретите и парижскую литературную, музыкальную и живописную молодежь. Там можете встретить Пуленка, и Орика, Жана Кокто и даже молодого патриарха Пикассо… Перед этой дверью маленького переулка стоят нарядные автомобили.

Сейчас там идет немецкий фильм «Ванина». Эпизод, любовный, трагический, развертывается среди картин революционного бунта в немецком городе в 1820 году. У старого губернатора, инвалида, на костылях, идет бал в то время, когда раздаются первые факелы восстания. Переполох. Картины дворцовых хором и картины улицы чередуются в смятении. Нарядная бальная толпа в ампирных платьях и мундирах, под светом люстр, разбегается по лоснящимся паркетам зал и галерей, сбегает по ступеням мраморных лестниц… По темным, извилистым старинным улочкам с факелами, с барабанами, с ружьями наперевес, в больших поперек головы свисающих треуголках идут полки, повстанцы и защитники. Все это чередуется с такой быстротой, что у вас совершенно утрачивается впечатление чередования, – вы ощущаете единовременность.

В этой единовременности событий внутренних и внешних нет ни на минуту остановки, напряженность движения если и останавливается, то только ради моментов сильного патетического молчания: мгновенная картина, после которой движение возобновляется с новой драматической устремленностью.

Такой момент – когда по получении известия об аресте зачинщика старый губернатор дает приказание привести его, и встает перед ним романтическая фигура известного немецкого актера Гартмана. Это молодой офицер, только что на балу танцевавший и имевший любовную сцену с дочерью губернатора, прекрасной, лучшей кинематографической актрисой Германии (одной ли Германии?) – Астой Нильсен. Толпа нарядных гостей за нею, толпа суровых, жестоких гренадеров за ним, и смотрит ему в глаза седой, всклокоченный, на костылях губернатор, лучший актер Германии, старый Вегенер. Еще не успели все опомнится, как Аста Нильсен, величественная, переходит на другую сторону, становится рядом с арестованным: «Неправда – он мой жених». Молчание возобновляется, и в этом молчании падают слова старика-губернатора: «Да, это правда, он жених моей дочери».

Да, он сказал, что правда, что он ее жених, но он не сказал, правда или неправда, что он был зачинщиком восстания…

Свадьба свершается тут же, во дворце, пока на улице свирепствиет мятеж, рыщут факелы, загораются дома…

Аста Нильсен, хотя уже не первой молодости, восхитительна в длинных белых покрывалах. Ее движения прекрасны, ее мимика достигает высокой степени напряжения и очень разнообразна. Сияющие от счастья, они выходят из дворцовой часовни; гости, поздравления, цветы… Суровый отец костыляет за ними, а за ним процессия гостей… Перед ними раскрываются одна за другой двери зал, и за последней дверью вдруг набрасываются на жениха по пояс оголенные палачи. Его увлекают, проводят коридорами, темными ходами в подвал, где он будет дожидаться виселицы…

Они разлучены; дочь бросается к отцу. Великолепнейшая сцена мольбы и суровой непоколебимости. У Вегенера замечательная голова, он мог бы дать живой портрет Мирабо. Хорошо сшит его сюртук, с приподнятыми плечами, как «в онегинские времена», что еще больше подчеркивает упор костылям; его седые кудри развеваются, его глаза огромные раскрыто сосредоточены на одной точке… Он неумолим. Аста кидается ему на шею; его костыли падают, он сам падает на гладкий пол. Она отбрасывает костыли в сторону и пользуется беспомощным положением губернатора, чтобы написать приказ об освобождении; пишет, прикладывает губернаторскую печать и выбегает.

Надо сказать, что это все разыграно в совершенстве и с такой быстротой, которая вовсе не смазывает ни разнообразие, ни насыщенность мимического действия.