Длинный ряд коридоров и подвалов; двери, стража, замки, ключи, лестницы, подвальные ходы, наконец, последняя стража, но и она, как все, расступается перед печатью губернатора… Она входит в тот подвал, в котором он сидит. Здесь, конечно, одна из лучших виденных мной мимических сцен. Он с раскрытыми, «белыми» глазами смотрит и не видит, не от мира, ушедший, не присутствующий. И она проходит через все разнообразие лицевой игры от радости к страху, от недоверия к ужасу, от отчаяния к проблеску надежды, от радости к торжеству, когда вдруг его лицо просияло и, изнеможенный, но блаженный, он упал на ее грудь.
Обратное шествие, радостное шествие из мрака к свету. Опять коридоры, подвальные ходы, двери, ключи, замки, они все ближе, ближе к выходу, вот и последняя дверь – вдруг они разлучены. Он поднят на воздух, сильные руки тащат его туда, где уже готова виселица… Веревка на шее…
Прекрасна она, оставшаяся одна и повисшая на замке больших ворот, за которыми он исчез. О, два женских кулака по невнемлющей двери! Сколько раз мы это видели! И всегда это действует как в первый раз. А здесь гораздо больше, чем когда-либо. Ее руки, ее кисти, ее пальцы говорят, умоляют – это зрительные вопли. Но вопли ни к чему. Неизбежное там, за стеной, свершается. Она в ужасе падает навзничь. На грязном каменном тюремном полу перед страшной дверью старого, изгрызенного временем дерева лежит распростертое белое кисейное подвенечное платье…
Дверь немножко приотворяется, и выходит, ковыляя, костыляя, с поднятыми плечами, с уставленными вдаль стеклянными глазами, всклокоченная фигура старого инвалида – губернатора. Его походка, как всегда, устремленная, напряженная, к цели стремящаяся. Заметил он или не заметил лежащее тут белое платье? Он прошел так, как будто не заметил. А может быть, и замечать не надо то, что он, и не заметивши, знает?..
Все это сделано прекрасно, так прекрасно, что, когда на экране появилось слово «конец», душа облегченно вздохнула… Но Павла Вегенера, Асту Нильсен и Павла Гартмана не забудут те, кто их видели.
«Маноа» – фильма из жизни туземцев острова Самоа, в Полинезии. Сюжет? Никакого. Действующие лица? Отец, мать, двое сыновей, невеста старшего. Обстановка? Тропики. Пьеса? Жизнь. Автор? Природа.
Да, вот тут спросишь себя: искусство или не искусство? И не знаешь, что ответить. Очевидно, эти милые туземцы – ловкий, стройный отец, почтенная, серьезная мать и вся молодая тройка – два брата и невеста, веселая, радостная, улыбающаяся молодая тройка, – очевидно, они знают, что их снимают, они знают, что стоят и лежат, и охотятся, и рыбу ловят, и кокосы с пальм снимают – перед аппаратом, и, несмотря на это, ни одного взгляда в аппарат, ни единого нарочитого движения, ни малейшего поползновения на театральность, на актерство. Они как будто сказали аппарату: «Хочешь видеть, что мы делаем? Изволь. Ты нам не мешаешь». И пошли по своим делам, не заботясь о том, что съемщик за ними по пятам. И получается нечто совсем удивительное.
Когда животный мир в фотографии изображается, это всегда «естественно», в этом никогда нет «позы» – это есть подсмотренная, воровски врасплох захваченная природа; но здесь не природа, а люди в природе. И совершенно исключительное впечатление, производимое этим снимком, – естественность. Нам ничего не показывают, а мы допущены посмотреть, даже правильнее было бы сказать – «подглядеть».
Вот идут оба мальчика собирать кокосовые орехи. Веселые, радостные, идут вприпрыжку; на голых телах скользят тени тропической листвы; глаза щурятся от тропического солнца, лица улыбаются – всегда улыбаются, все время улыбаются, всему улыбаются. О, эта улыбка детей природы! Видеть эту улыбку голых людей, босиком топчущих тропическую траву, людей, сытых бананами, соком кокосового ореха, пойманной своими руками в теплой воде тропического моря черепахой, – видеть улыбку этих людей, ни в чем не нуждающихся, – о, какой отдых! Общественные вопросы, социальное положение, экономические условия, техника!.. Где все это? Потонуло в сиянии тропического солнца? Нет – просто не родилось еще…