Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Он что-то ей бросает на дорогу, первое попавшееся, – ремень, сапог… Она подбирает как святыню, прижимает к груди… Летят, грохочут, орут… На фронт! На фронт!.. А она на пыльной дороге прикорчилась, мимо нее валит грозное море, в облаке пыли и в железном грохоте валит… Наконец, проехали, пронесло, она одна на большой дороге, вокруг нее молчание, и разливается в оркестре в лирическом отчаянии тот самый любовный мотив, который мы уже столько раз слышали, – то подползающий, то прерываемый, то грустный, то торжествующий… Так кончается первая часть.

Надо отметить совсем особенное музыкальное сопровождение этих удивительных картин. Всякое движение, начиная с марша, отмечено в музыке, разрисовано с разнообразием и исполнено с замечательным соблюдением одновременности: всякий шум, не только длительный (как грохот повозок, гул аэропланов), но всякое ударное движение музыкально отмечено: прыжок, падение, пощечина – всякий физический шум находит свое выражение в оркестре.

В развертывающихся затем картинах войны замечателен прием басового тремоло: на низкой ноте дрожание, долгое, очень долгое и только иногда прерываемое военным сигналом. Этот прием имеет свойство наполнить ваше внимание напряженным ожиданием чего-то неведомого. Так в окопе спящие ждут возвращения ушедшего (вернее сказать – уползшего на разведку товарища). Картины развертываются с трагической широтой разрушительного размаха и с трагической глубиной личного переживания. Очень трудно из массы впечатлений выделить, но припоминается это сидение в окопе. Ожидание. Внезапные всплески зловещего освещения и затем треск разрывающихся снарядов… Вспоминаю идущие ряды, через трупы шагающие, и им навстречу из кустов стрекочущие пулеметы; ложатся люди, через них идут другие… валятся в яму двое: американец наш и с ним в рукопашной схватке немец. Свалились, американец прикладывает к его шее острие штыка, но тот смотрит на него – как смотрит! Забыть нельзя. И рука со штыком отказывается проколоть. Немец еще раз смотрит на него – и тот вынимает папироску: благодарный, неизреченной благодарности взгляд от немца к американцу в ответ… Но губы уже не двигаются: еще мгновение – папироса выпадает из губ, покойники не курят… Но эта папироса, этот символ братства, просыпающегося в самый напряженный момент лютой ненависти!.. Какой взрыв в зале! Приятно было слышать это рукоплескание после всех тех, которыми встречались эпизоды кровожадного торжества американца над немцем. Как может что-либо подобное вызывать восторг восемь лет после войны? Непонятно. Люди, вероятно, очень разно «реагируют»; я не испытывал ничего, кроме сковавшего меня ужаса, перед отвратительными картинами, рисовавшими случаи помрачения человеческого чувства. И только жалеешь, что столько доблести человеческой сваливается в яму грустной и гнусной необходимости…

В таких картинах проходит вторая часть. И, наконец, мы присутствуем при «возвращении». Тот дом, в котором начался рассказ. Мать, сестра, отец, и – входит на костыле, без ноги возвращающийся Боб. Редко что-нибудь подобное можно видеть, по трогательности. И опять кинематографическая находка, ему одному доступное впечатление: мать осыпает сына поцелуями, и мы видим голову матери, вся в слезах, а вокруг нее, как бы через нее, проходят видения того же Боба ребенком, в ее памяти проходят картины детства – играет, бежит к ней, лежит в постельке… Очень хорошо в этом фильме использовано именно то, что преимущественно доступно и свойственно кинематографу.

Положив усталую голову на колени матери, он признается ей, что осталась там, во Франции, девушка… «Как выздоровеешь, поедешь искать ее», – успокаивает мать… И последние картины уже там, в поле, где мать и дочь пашут. Вдали появляется хромой юноша: все ближе, ближе… Лизет остановилась, замерла: это он!..

Все это не обыкновенно, очень значительно, пробуждает сильное сознание долга и раскрывает ценные свойства человеческой природы. Кто составил – большой мастер, знаток жизни, знаток человеческого сердца и в высокой степени чувствует значение символа в жизни и в искусстве, поэт.

Только как это можно того же самого человека представить и с ногой, и без ноги? Не отнял же он себе ногу «для роли», как для роли сбривают усы… Или так уже усовершенствовалась техника кинематографа, что и это ей возможно?..

Пойдите посмотреть, если не поздно.

Печатается по: Последние новости (Париж). 1927. 27 янв.

Сергей Волконский «MARE NOSTRUM»

Перед кинематографом «Мадлен» хвост стоит и заворачивает в соседнюю улицу, и хвост не из тех, кто хочет получить билет, но из получивших, ожидающих впуска. Это, конечно, один из самых выдающихся кинематографических успехов сезона.