Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Идут радостные, вприпрыжку; вот пришли к высокой, над морским берегом свесившейся пальме. Маленький братишка из кокосового лыка скручивает жгут и обвязывает вокруг обеих щиколоток – как у спутанной лошади; но жгут как раз такой длины, чтобы можно было обнять круглый, гладкий ствол пальмы. У нас, у «цивилизованных», человек, чтобы лезть на телеграфный столб, привязывает к ногам металлический крючок, который зубьями вонзается в дерево… Лезет: ноги, руки, ноги, руки… Дух захватывает от этой высоты… А вот и макушка. Огромные орехи в гуще развесистых листов. Мальчик их хватает, вертит, чтобы закрутился стебель, и орех обрывается, летит в бездну… А внизу старший брат подбирает, на кол насаживает орех, протыкает; работает, а сам смотрит вверх, что-то кричит, щурится и улыбается, – конечно, улыбается… И братишка маленький отправляется в обратный путь обратным движением: теперь руки притягивает, а ноги вытягивает – руки, ноги, руки, ноги, – пока не коснулись тропической травы…

Очаровательна картина рыбной ловли. Лодка длинная, узенькая, такая узенькая, что только человеку место сесть. Таких мест три; садятся трое: отец и оба сына; но и невеста как-то ухитряется примоститься. Душегубка так узка, что для устойчивости сбоку рядом с лодкой решетчатая пристройка. Скользит, как стрела, по гладкой воде. А какие весла красивые, наподобие листа тропического дерева… Скользят по глади водной, и вдруг увидали стаю рыб под водой; вмиг оба брата уже в воде, а там кишит, и на палке, как на копье, вытаскивает мальчуган и поднимает над поверхностью серебристую рыбу. Они живут в воде, как в своей стихии – плавают, кувыркаются, ныряют, преследуют свою добычу, как будто они тоже с плавниками, как и спасающаяся от них рыба…

А вот истовая, почтенная мамаша из того же лыка кокосового делает платье для невесты сына. Толстое лыко разнимается на пласты, и выходит большой кусок тонкой материи. Старушка ее разрисовывает квадратиками, решетками… Невеста примеряет. Надо видеть движение этих пальцев, прицел прищуренного взора в откинутой голове: сколько оценки в этом, какое скопление стародавнего обычая. У них, очевидно, «мода» и обычай одно и то же. Но как красивы руки, и как точны, благородны их движения. И какое довление самим себе, какое высокомерное забвение того, что мы (виноват, аппарат) на них смотрит.

Но вот самая значительная, психологически значительная сцена. Старший сын перед женитьбою должен от руки жреца принять татуировку. Радостный юноша, как покорная жертва обычая, предоставляет свое тело болезненной операции. Вокруг него родители и невеста. Редко можно видеть что-нибудь более трогательное, чем сосредоточенная заботливость почтенной матери, с равным спокойствием следящей за движением жестокого инструмента и обмахивающей раненые места опахалом. Прекрасное, всегда улыбающееся лицо юноши на этот раз серьезно сдержанно, и стиснутые зубы, сдвинутые брови, да иногда – при прикосновении тряпицы, которой невеста обтирает разрисованное место, – едва заметное вздрагивание всего тела выдают страдание и терпение юноши, послушного обычаю и велению предков…

Очаровательна сценка, когда после утомительной поимки морской черепахи невеста, свесив ноги, отдыхает на борту лодки, а он в мелкой воде лежит на животе, смотрит на нее и, конечно, улыбается, сияет, глядя, как она уплетает живую рыбку, которая трепыхается между ее пальцами… Наверно, и эти соленые губы сольются в сладкий поцелуй….

Совсем удивительная картина, когда они танцуют. Она, перед ним стоя, чуть-чуть плечами поводит, а он перед ней на одном колене и, собственно, не танцует в нашем смысле слова, а, не сходя с места, извивается всем корпусом, руками, пальцами… Поразительна красота этих движений. Смотришь и изумляешься: из недр этих далеких сынов природы говорит дух настоящей «классической» пластики. Впрочем, чем же и велика классичность, как не тем, что выразила то, что усмотрела, осознала и узаконила в искусстве, – закон Природы? И так как классицизм есть узаконенный закон природы, то естественно, что люди, ближе к природе стоящие, осуществляют его, бессознательно осуществляют, в то время как люди, от природы оторванные, должны сознательным путем искать возвращения к природной красоте…

Почему название «Маноа»? Это имя старшего сына, жениха. Вообще, на этих островах Самоа, по-видимому, все имена кончаются на ОА. Так же кончается и заглавие повести «Ноаноа», написанной Гогеном, живописцем и поэтом тех тропических далей. Оживает Гоген в незатейливой истории этих детей чуждой нам и близкой нам природы…

И припоминаются последние слова этой Ноаноа: «О, ветры южные и восточные, что встречаетесь и скрещиваетесь над моей головой! Летите к соседнему острову, разыщите моего любимого, найдете его под его любимым деревом: скажите ему, что вы оставили меня в слезах»…

Любимый, любимая, дерево, остров, море… Вот и все…

Печатается по: Звено (Париж). 1926. № 201. 5 дек.

Сергей Волконский ВОЙНА НА АМЕРИКАНСКОМ ЭКРАНЕ