Китайская мысль: от Конфуция до повара Дина

Трение проявляет себя в том, что закон, санкционируемый высшей властью в лице государя или правительства, способен вступать в противоречие с властными установлениями и конвенциями, бытующими в семье. Причина этой коллизии очевидна: государственный интерес не всегда согласуется с клановым или родовым интересом. Кстати, динамическое напряжение между государством и семьей запечатлено в современном китайском языке, где слово, обозначающее государство, нацию или страну (го цзя), состоит из двух составляющих, сплавленных воедино, — это «государство плюс семья». Иначе говоря, в одних сферах повседневной жизни требования закона и ритуала могут совпадать (например, если мусорить на улице, то можно получить упрек от друга, штраф от полиции или же и то и другое вместе), но зато в других сферах они вступают в конфликт. Это противостояние описано в «Лунь юй»:

Е-гун сказал Кун-цзы:

— У нас есть прямой человек. Когда его отец украл барана, сын выступил свидетелем против отца.

Кун-цзы сказал:

— Прямые люди у нас отличаются от ваших. Отцы скрывают ошибки сыновей, а сыновья покрывают ошибки отцов, в этом и состоит прямота.

(«Лунь юй», 13.18)

Разные версии этого диалога встречаются и в других текстах. В одной из них сын просит у властей, чтобы ему позволили заменить осужденного отца и пойти на казнь вместо него — в итоге его милуют за честность и сыновнюю почтительность. Конфуций тем не менее порицает юношу, считая его искренность ложной: ведь он зарабатывает моральный капитал за отцовский счет («Люйши чуньцю», 11/4.3). В трактате же «Хань Фэй-цзы» прямодушного молодого человека вообще отправляют на плаху: хороший сын оказывается дурным подданным. Такой поворот — явное предупреждение о том, что конфуцианские ценности могут порой подрывать власть закона («Хань Фэй-цзы», 49). Наконец, еще один автор замечает, что проявить честность, дав показания против отца, — это не значит поступить благородно («Хуайнаньцзы», 13.11). Ведь даже если сыну кажется, что изобличение преступного отцовского умысла будет благом для общества, это не дает ему права доносить на родителя (в терминах ритуала это крайнее проявление сыновней непочтительности). Суть же истории в том, что личная преданность родственнику способна перевешивать приверженность общественной справедливости. Понятно, что подобный аргумент с легкостью можно использовать для оправдания коррупции и непотизма. Конфуцианцы, однако, считали, что высоконравственный человек естественным образом научится избегать этой ловушки.

Ритуал отличается от закона как диапазоном охвата, так и силой воздействия: законы предписано соблюдать всем, без каких бы то ни было субъективных толкований и изъятий, в то время как ритуальные нормы можно подстраивать под себя. За соблюдением закона следят специальные государственные служащие, которые имеют право назначать наказания, предусмотренные законом; что же касается ритуальных норм, то их, прежде чем применять, нужно выучить — они поддерживаются чужим примером и санкционируются разделяющим их сообществом. Законы разрешают — или, по крайней мере, пытаются разрешать — конфликты и противоречия напрямую; ритуалы же помогают обходить острые углы и выискивать компромиссы, устраивающие всех. Законы действуют на базе культуры, в которой признается важность вины; ритуальные нормы работают на основе стыда. По мнению Конфуция, добиваясь от людей подобающего поведения, гораздо полезнее воспитывать чувство стыда, чем навязывать ощущение вины: «Если руководить народом посредством законов и поддерживать порядок при помощи наказаний, народ будет стремиться уклоняться [от наказаний] и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом посредством добродетели и поддерживать порядок при помощи ритуала, народ будет знать стыд, и он исправится» («Лунь юй», 2.3). Мэн-цзы тоже соглашается с тем, что стыд есть важный катализатор должного поведения в социуме: «Людям нельзя не иметь стыда. Будь у них стыд за отсутствие стыда — стыда бы не было» («Мэн-цзы», 13.6).