Китовый ус

Так и вышло, — теперь его в Петровке звали Ледчиком. Разозлился Женька, поскандалил сгоряча с начальством, требуя снять его с ледокола и посадить на машину — не зря же он на курсы ходит. Ему последовательно предлагали выбор — «веник», то есть машину со стальной щеткой, «рака» — погрузчика снега с клешнями, «урну» — мусоровозку, «совок» — автогрейдер, «лейку», — поливалку и напоследок, боясь, что уйдет от них, «тачку» — самосвал. Женька пересел на «тачку». После работы ни разу в кино не сходил, зубрил до жестяного погромыхивания «в сельсовете», сдал экзамены на второй класс и выпускные экзамены в школе.

С аттестатом зрелости и новенькими водительскими правами, с подарками для родных вышел Женька из автобуса возле поворотки на Петровку (так на Изюмщине называется каждый поворот к населенному пункту) и пошел домой. Ему вначале заложило даже уши от здешней тишины, а потом расслышал, как шумят налитые хлеба, как стрекочут кузнечики в придорожной траве, как звенит жаворонок в высоком голубом небе.

Были на Женьке моднейшие джинсы, цветастая сорочка, длинные волосы, в руках магнитофон и чемодан, набитый подарками. Он выглядел совсем городским, и поэтому новый председатель не узнал его, стал обгонять на машине, а обогнав, обернулся и затормозил.

— Садись, Евгений, подвезу домой, — крикнул Петро Иванович. — В гости, значит? — спросил, закуривая на ходу.

— В гости..

— Как живешь?

— Нормально. Школу закончил, думаю в институт поступать, — сказал Женька, хотя для себя решил, что вначале пойдет на рабфак, иначе с его знаниями конкурс не выдержать. — В автодорожный.

— А почему не в институт механизации и электрификации? Если бы вернулся к нам, мы бы дали колхозную стипендию.

Женька промолчал. Петро Иванович истолковал его молчание по-своему:

— Стало быть, возвращения не будет. Так?

— Не знаю.

— Не знаешь… Не важно. Да, а что это Бидаренко про тебя слухи распускал, вроде бы ты заделался каким-то ледчиком? Работаешь, говорит, на какой-то редкостной машине в Харькове? — Петро Иванович, уж на что золотой человек, а тоже подкузьмить норовил.

— Никакой я не ледчик, — рассердился Женька. — Врет он, ваш Бидаренко. Я вам сейчас покажу, — и он запустил руку в карман, вытащил оттуда водительское удостоверение и прочитал: — «Имеет право управлять…» Вот печать, какой же я ледчик?

— Выходит, все выдумал? Насколько я знаю, у Бидаренко не бывает дыма без огня, вернее, огня без дыма. Приврет, но к правде. Так или не так? — усмехнулся Петро Иванович, взглянув на Женьку искоса.

— Не все он выдумал, — согласился Женька. — Но сейчас брешет впустую.

Петро Иванович замолчал, посуровел в лице, видимо, думал о чем-то своем, и Женька молчал, ожидая, что вот-вот, за пригорком, покажется Петровка. Из-за кукурузы, которую рассекала дорога, показались вначале вековые липы и дубы, затем открылась и она, Петровка — двухрядная цепочка хат, вернее домов, как бы выбежавшая из лесу и остановившаяся в раздумье — стоит ли убегать от него далеко или остаться рядом с ним. Разглядел Женька отцовский дом под шифером, и зашевелилось в душе его чувство родины, больно и остро заныло в груди, так сильно, словно он не год, а целую вечность не приезжал сюда.

— Если что понадобится, заходи, Евгений, — сказал на прощанье Петро Иванович. — Авось столкуемся, дел — невпроворот.

Дома был один дед Пантелей — сидел под яблоней в саду. Женька привез ему нюхательного табаку, он и раньше высылал деду посылки, а тут старик растрогался так, что не мог от волнения открыть пачку. Он никогда не курил, а вот к нюханью табака пристрастился еще во время первой мировой войны, когда служил денщиком у командира роты. И никогда Женька больше не встречал людей, нюхающих табак, таким был, ему казалось, один его дед.

— А-апчхи! А-апчхи! — визжал дед Пантелей, наслаждаясь и похваливая внука.

Табак прояснил сознание старого, и он вдруг стал вооружать внука сведениями против Сдобрымутром.