Китовый ус

На ночь Женька устроился на сеновале, казалось, и не спал совсем, а отец, уже одетый, стоял с сумкой над ним. Женька умылся, выпил кружку молока без хлеба, уселся в коляску отцовского мотоцикла, и они покатили на поле, где уже скосили кукурузу на зеленый корм и где пред стояло пахать. Женька ходил возле громадины «Кировца», хвалил трактор, сел в кабину рядом с отцом, и тот на ходу рассказывал и показывал, как им управлять. Затем поменялся с ним местами, смотрел, как Женька ведет трактор, и повторял все время:

— Молодец, не забыл.

Убедившись, что сын справится с машиной, сошел на землю и сказал:

— Ну, напашись вволю, а я посплю по-стариковски в посадке. Что случится — крикни…

Спал он или не спал, сидя в коляске мотоцикла, наверно, смотрел за работой сына, а Женька делал круг за кругом, оставляя за собой широченную прядь борозд мягкой, податливой земли, и вспоминал про Диксон и Кувыкту. Часа за два он допахал поле, подъехал к батьке, который в посадке под абрикосовым деревом разложил на полотенце завтрак.

— Не машина, а завод целый на колесах, — похвалил Женька «Кировца».

— Может, пойдешь в сменщики? — не своим, заискивающим голосом спросил батько.

И хотя дрогнуло в этот момент Женькино сердце, и хотя жалко было отца, он все же твердо ответил:

— Мне учиться хочется, батя.

— Учись, — вздохнул отец.

В обед он отвез Женьку домой, и тот, чтобы унять боль в душе отца, обещал ему приезжать часто, каждый месяц.

— Я не против учебы, сын. Учись. Ученье — свет, а неученье — тьма. Сам знаешь…

Вечером Женька увидел, как Сдобрымутром проехал к Макарьевскому озеру на мотоцикле с удочками, к зорьке, завел свою «Яву» и помчался за ним.

Бидаренко пристроился между старых верб, разматывал удочки. Женька заглушил «Яву», не доезжая метров тридцать до берега, чтобы не распугать рыбу, наверняка прикормленную, и едва поздоровавшись с ним, спросил:

— И почему, это вы, дядько Бидаренко, такой зловредный человек? Зачем вы ославили меня опять? Язык чешется?

Иван Матвеевич повернулся к Женьке, присвистнул удивленно и ответил:

— Молод ты, Евген, учить меня. Вижу, что допек тебя до самых пяток. Так на пользу же пошло — сегодня уже землю с батьком пахал.

— Сегодня, — передразнил его Женька. — Может, я бы еще в том году на трактор сел, если бы не ваши байки.

— Так и сел бы! Что ж ты ледокол в Харькове оседлал?

— Надо было — и оседлал.

— То-то же. Смех — он великое воспитательное значение имеет. Без смеху народ вырождается. А мы — русские, хотя мы считаемся хохлами, но русские хохлы, любим посмеяться друг над дружкой, от щедроты. Не прячем свои болячки и не захваливаем друг друга, хотя и недохваливаем, чего греха таить, частенько.

— А если я начну смеяться над вами? Возьму, например, и расскажу всем, как вашего батька, деда Матвея, в Харькове в мешок нарядили?

— Да кто про это не знает? Да ты еще не родился, когда разговоры на темы деда Матвея все прекратились, потому что надоели. Дед Пантелей тебе рассказал? Вот старый черт, забыл начисто, как они с батьком рассказывали в компании году в тридцать пятом. Выдал тебе секрет, значит, го-го-го, — загоготал Бидаренко, и эхо покатилось по озеру.

— Я же вас принял как земляка, как человека, а вы…

— Моя вина, признаю, Евген. Но гостеприимством не укоряй — распоследнее это дело. Слабость у меня — повеселить народ. Вроде как устный «фитиль» из себя сделал. Будем считать, принес ты мне официальный ответ в мою редакцию. Меры принимаются, видно, а ты ерепенишься, — сказал уже спокойно Бидаренко, забросил удочки и уселся на раскладной стульчик. — Не хватает народу смеха. Откроешь какую-нибудь страницу юмора и сатиры, прочтешь и подумаешь: «А где же тут смеяться?» Хотя бы писали напротив смешных мест: «Тут, надо смеяться». Как в газетах пишут в скобочках: «Смех в зале» или «Оживленье». Так мои выпуски рассчитаны на это самое оживление, на смех я не вытягиваю, самоучка» Я как тот кот, что живет у моей кумы, наполовину кастрированный, испытываю муки творчества: хочу, а не могу… В Киев написал свои побрехеньки, профессионалы утешили: не один я такой на свете. Вот я по-домашнему, по-свойски побрехиваю, но не на весь же мир. Насчет тебя, Евген поскольку меры принимаются, подумаю, нет, подумал уже и обещаю в следующем выпуске положительный материал… Не мешай больше пустыми балачками, надо получить рыбацкое удовольствие.

— А с источником как? — спросил Женька.

— Война с войной воюется, борьба с борьбой борьбуется. Наше дело правое, мы победим! — пообещал Иван Матвеевич, подсекая и вытаскивая средних размеров чебака. — Не мешай, видишь, дело наладилось… Да, там Нюрка намылилась сходить в Потаповку на танцы. Так ты, если поедешь туда, привези ее назад в целости и сохранности. Скажи, батько сказал, чтобы ты ее привез домой.

— Не поеду я туда, — упорствуя, с вызовом ответил Женька.

— Как знаешь, дело ваше, — сказал ему вслед Иван Матвеевич.